Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Сионистское сообщество Парижа собралось, чтобы отпраздновать произошедшее в следующий уик-энд. Есть большой зал на Трокадеро, там мы праздновали и кричали, танцевали хору[15], многие плакали. Сионизм приближался к своей окончательной цели! На собрании выступал также мой отец. Он изложил свое видение будущего новой страны, сказав, что после долгой жизни в чужих краях, где так жестоко обходились с нами, наша страна будет примером для всех в том, как жить дружно, а особенно — как гуманно относиться к национальным меньшинствам. После этой речи председатель собрания сказал: «Вы слышали взгляды уважаемого члена нашего исполкома. Он нам блестяще изложил мысли о будущем Страны обетованной. Теперь давайте послушаем, что думает молодежь. Я вижу его сына — пусть он скажет». Я стоял в кругу активистов сионистских молодежных организаций.
Шагнув вперед, я сказал: «Начинается война, — и как будто холодным ветром подуло по этой счастливой толпе. Но я упрямо продолжил: — Война начинается сегодня. Никто не получил независимость „на золотой тарелочке“ (это была цитата из поэмы Натана Альтермана, которую знали в то время многие из присутствовавших и в которой описана тарелка, на которой будет подана независимость, как состоящая из тел молодых мужчин и женщин, погибших за доброе дело). Все, кто может носить оружие, должны немедленно начать двигаться в сторону Палестины, потому что нас ожидает очень тяжелая борьба и будет не хватать людей. Те, кто остается, должны добиться, чтобы у наших бойцов было достаточно оружия. С этим будет также трудно — вооружения будет не хватать». Как в воду глядел. В те дни мне только что исполнилось 17 лет, но мы взрослели тогда очень быстро.
Моя речь шла вразрез с тем, что говорили и чувствовали многие, — я портил праздничное настроение. Но я был уверен, что прав и надо действовать спешно, публично и лично. Время не ждет!
Спор о главном
После этого собрания мы пошли домой всей семьей — отец, мама и я. И когда мы дошли до дома, я сказал, что в ближайшие дни приму нужные меры, чтобы немедленно выехать в Палестину. На это отец закатил истерический скандал. Он кричал, что он мне не разрешит ехать, я ребенок и не имею права решать за себя такие вещи. Я ответил резко: «Ты кто, чтобы мне указывать? Видал я таких сионистов, которые всегда готовы посылать на войну чужих детей, только не своих. Я больше не ребенок». Слов не помню, но помню, как он орал, а я говорил все тише и злее. Отец сказал, что, если я поеду в Марсель (откуда начинался один из наших нелегальных путей в Палестину), он меня снимет с поезда при помощи французской полиции, так как по закону я еще не в том возрасте, в котором можно самостоятельно путешествовать. Я ответил: «Ты с кем говоришь? Я активист Движения, а также работал для Бриха. Если понадобится, мне в течение трех дней предоставят документы на любую другую фамилию и с нужным возрастом. Но только не сомневайся, что если так, то я к твоей семейной фамилии никогда не вернусь». Это был грубый удар: отец гордился своим родом, но я был взбешен не менее, чем он, только голос мой звучал тише.
Разговор продолжался в том же духе тяжело и долго. А мама молчала. Я наконец повернулся к ней и сказал: «Мама, что ты скажешь? Ты молчишь?» Она ответила: «Знаешь, Тодик, мне очень больно и страшно, я боюсь за тебя. Но, если ты чувствуешь, что по-другому жить не сможешь, ты должен ехать. Единственное, что я могу сделать, — это поддержать тебя всеми силами».
Разделение между сионистами и несионистами часто складывалось неожиданно. Мой отец был вожаком сионистов, а мама была даже не антисионисткой, но «хуже» — ей были совершенно безразличны наши идеологические распри. Когда с ней заговаривали о том, что жена «такого человека» должна показывать политическую зрелость и активность, она под смех окружающих часто отвечала: «Я никогда не была публичной женщиной».
* * *
На переломе XIX века современный сионизм начинался с утопической идеи австрийского мечтателя с организационными способностями Теодора Герцля (именем которого назвали меня родители) о создании еврейского государства и с нескольких слов «мертвого языка» — иврита. В течение века эти маловпечатляющие ростки выросли в мощную структуру с мировым охватом, с ожившим языком, с еврейским населением Палестины, приближавшимся к 700 тысячам. Для большинства тех, кто не жил в мире идей, этот процесс был бы невозможен без невероятной удачливости или даже «Божьего промысла». Даже среди преданнейших ее сторонников мало кто смог бы предвидеть всю меру и быстроту достижений сионистского движения XX века. Среди нейтральных наблюдателей — и, того более, среди палестинцев — никто не мог представить себе также масштабов арабского поражения, которое стало обратной стороной достижений сионизма.
История государства Израиль неразрывно связана с взаимным влиянием языка понятий и характером политической действительности. Как хороший пример выступает здесь слово «алия», что на иврите значит «восхождение». Это понятие определялось идеологией сионизма как равнозначное переезду евреев со всего мира в Палестину/Израиль. Сам факт признания этого определения превращал остальные стороны света в «галут», то есть «край изгнания» — территории вне естественного места пребывания евреев. Путем упрямого повторения оба этих понятия становились самоочевидной действительностью. Важность этих определений стала элементом сионистской идеологии: она глубоко вошла также в самоопределение моей семьи. Моя сестра родилась в 1936 году, то есть в период особо резкой конфронтации между сионистским движением и чиновниками британской короны, которые «курировали» мандатную Палестину тех дней. В качестве прямой реакции на это и как и следовало семье одного из вожаков сионистского движения в городе, мои родители назвали мою сестру Алия (то есть на иврите «восхождение», иммиграция). Советская Россия знает, конечно, схожие случаи политизации имен: там называли детей «Пятилетка», «Владлен» и т. д.
Понятие «алия» получило развитие в определении категорий нелегальной иммиграции. В поздних 1930‑х еврейская общественность Палестины протестовала все сильнее против британской «Белой книги», объявившей в 1936 году ограничение еврейской иммиграции в Палестину с последующим полным прекращением ее в течение пяти лет. Такая политика была реакцией на арабские восстания 1936–1939 годов, требовавшие ухода британцев из Палестины и создания в ней арабского государства. В условиях
