Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
В письмах Крамской пытается оправдаться как будто перед самим собой:
«Мои расходы не расходы только на искусство…»
«Думаю, что через год совершенно буду чист от долгов, да, вероятно, буду чист и от сил и от энергии».
«…я портретов, в сущности, никогда не любил, и если делал сносно, то только потому, что я любил и люблю человеческую физиономию».
Как здесь не вспомнить давнюю переписку Крамского и Васильева – старший товарищ поучал младшего: «Уж таково положение всякого, кто берёт заказы: взять заказ, значит, постараться понравиться одному кому-нибудь». Васильев, ужасаясь, отвечал: «Ведь это жизнь тратить, кровью писать вещи, никого не обновляющие!»
В те примерно годы – 1870-е – Крамской за неимением другой бумаги отправил Васильеву письмо на разноцветных листах, попавших под руку. И сам над этим посмеялся: «Точно хамелеон – эмблема моей личности для других». Третьяков спустя десятилетие, потрясённый откровенностью Крамского, напишет ему: «…неужели мне знакома душа Ваша? Я считал её очень закрытою».
При всей своей внешней открытости и обаятельной честности Иван Николаевич был, как можно убедиться, раним, уязвлен неудачами, обижен, скорее всего, на судьбу. В поздние годы, как утверждают биографы (например, Владимир Порудоминский), он постоянно употреблял морфий, «заводил себя им», по выражению Репина. «Им всецело овладела бесконечная любовь к людям, особенно к своим близким, кровным, к детям. Он всего себя уже отдавал на жертву им. Ему было не до искусства! – считал Илья Ефимович. – Работать для них, оставить хоть что-нибудь для их обеспечения – вот о чём была его главная мысль и забота». Другой коллега и соратник – саркастичный Мясоедов утверждал, что Крамской любил представительность и обстановку, которая и «пожрала в нём художника».
Поздний Крамской не нравился критикам – например, Стасов утверждал, что это «не картины, а потуги!». Репин мягко опровергал нападки на друга: «Главный и самый большой труд его – это портреты, портреты, портреты. Много он их написал и как серьёзно, с какой выдержкой! Это ужасный, убийственный труд! …И, сколько бы художник ни положил усилий, какого бы сходства он ни добился, портретом никогда не будут довольны вполне».
Последним письмом Крамского станет обращённое к неизвестному адресату: написанное не позднее марта 1887 года, оно содержит объяснения того, «почему один холст, покрытый художником красками, бывает дороже другого равной и даже меньшей величины». «Но ведь я становлюсь всё дороже по мере приближения к…» – это из последнего письма Третьякову от 15 января 1887 года.
Ну а последней работой Крамского стал портрет (1887, Русский музей) прославленного петербургского врача-педиатра Карла Раухфуса – в историю он вошёл помимо прочего и как тот, кто ввёл среди медиков традицию носить белые халаты. Портрет этот не окончен – и смотреть на него жутко: в искусство явственно вмешалась смерть. Крамской скончался прямо во время сеанса, выронив кисть из рук – как артист на сцене. Карл Андреевич пытался оказать ему помощь, но безуспешно. Ивану Николаевичу на момент смерти было 49 лет.
Друзья, коллеги, современники – чуть ли не все, кто знал Крамского, сказали своё слово на его уход; иные, впрочем, успели высказаться и при жизни соратника. Верещагин (цитирую по Порудоминскому) именовал Крамского «гениальным дьячком», но тут же добавлял: «Я не знаю у нас другого художника, который так схватывал бы характер лица. Даже портреты Репина, много превосходя силою красок, пожалуй, уступают силою передачи выражения индивидуальности». Композитор Мусоргский на выставке восклицал: «Что за чудодейный Крамской!» Скульптор Антокольский безжалостно припечатал: «Главное не то, что он сделал в искусстве, а то, что он сделал для искусства».
Умри, обиднее не скажешь.
Слёзы на глаза наворачиваются, когда думаешь о судьбе Крамского: он всё принёс в жертву тому, что не любил и что у него гениально получалось, – портретам.
Слёзы стоят в глазах «Неизвестной», наблюдающей за тем, как художник пытается служить чужой музе, не признавая своей. Она, «Неизвестная», и есть та самая муза, аллегория искусства, символ продажности с одной стороны – и непорочной чистоты с другой. Она – та, к кому стремилось сердце Крамского, обещавшего себе однажды бросить ненавистные заказы и написать то, чего просит душа.
Но душа его была именно в портретах.
И «Неизвестная» об этом знала лучше всех.
Без имени
Джон Сингер Сарджент – Виржини-Амели Готро
Даже те натурщицы, которым довелось позировать великим мастерам для несомненных шедевров, навряд ли сочли бы это событие главным в своей жизни. Каждая из них делала или пыталась делать что-то ещё: посвящала себя семье, меценатствовала, служила мастеру, писала сама, просто развлекалась – словом, жила. Уайльдовский сюжет – когда портрет перекраивает судьбу модели, определив всё раз и навсегда, – встречается в подлинной истории искусства крайне редко. И если уж говорить о таких исключениях, то первым в этом коротеньком списке будет стоять имя француженки американского происхождения Виржини-Амели Готро (в девичестве – Авеньо).
Интересно, если бы Готро знала, как переменится её судьба после того, как Джон Сингер Сарджент напишет тот злополучный портрет, согласилась бы она ему позировать?..
Амели в Париже
Молодой, но уже довольно известный художник Сарджент долго упрашивал мадам Готро принять его предложение. Несколько месяцев ушло на осаду этой «крепости», самой желанной женщины Парижа 1880-х. И когда она согласилась, художник был счастлив, как жених принцессы, за которую дают полкоролевства и ещё много всяких ценных вещей.
Ни о каком жениховстве, разумеется, и речи не шло. Виржини-Амели, предпочитавшая вторую половинку своего имени первой, уже была замужем; что же касается Сарджента и его предпочтений, то здесь ходили разные слухи. И всё-таки этих «американцев в Париже» должна была притянуть друг к другу логика того странного века – бель-эпок. Амели желала иметь свой портрет и много раз задумывалась о мастере, которому можно будет без опасений доверить собственную красоту, а Сарджент мечтал поразить парижский Салон и попутно с этим – проникнуть в высший свет и обзавестись достойной клиентурой. Help me help you, как говорилось в одном голливудском фильме.
Между прочим, история о том, как художник-американец и его модель-американка оказались в Париже – по отдельности, но при этом как будто цитируя друг друга, – на редкость примечательна и вызывает прямо-таки фейерверк всякого рода реминисценций что в одном, что в другом случае.
Начнём, пожалуй,
