Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
Вопрос немаловажный, и если только он известен в науке, то опять-таки может быть богатым некоторыми следствиями.
А положение матери, живущей в доме дочери и ничего не имеющей в нем своего, могло превратиться всегда в положение «Короля Лира», чего создатель его не мог не знать, в особенности если родители жили между собой не ладно и дочь была на стороне отца. Не без значения, может быть, во всей этой истории то обстоятельство, что жена Шекспира была пуританкой162?
26/II. Побывала вчера у Эльзы в барминской компании163; и теперь, не очаровываясь больше новизной их жизни и отношений, отвыкнув от часто плоских и большей частью циничных острот и намеков, впервые взглянула на них трезвыми глазами.
Как они мелки и ничтожны, в общем, не только в сравнении с их великим апломбом и самомнением, но и помимо всякого сравнения, сами по себе. Они, конечно, натуры избранные, аристократы духа, пророки, намеревающиеся открыть людям тайны и смысл их существования, жрецы Искусства и пр. и пр. Обо всем они судят с полной уверенностью: литература для них – свой брат (но ни у кого никогда, кроме Локкенберга и Ольги164, я не видала книги в руках за все лето); наука – родная сестра, о которой, как вообще о всякой женщине, берущейся не за свое дело, они отзываются с порицанием и насмешкой; музыка – о, это их близкая приятельница! («Если вы скажете, что живопись – это не есть музыка, то я не знаю, что же это такое!» – как передразнивает Тото слова Ционглинского.) Сущность жизни в том, чтобы как можно более говорящим образом нарисовать бедро обнаженной женщины, а единственное благородное наслаждение – устроить оргию с обнаженными телами165, неприлично замаскированными речами и ничем не замаскированными объятиями и поцелуями. Ничего искреннего, ничего глубокого: все внешнее и показное. Даже в отношениях друг к другу у них нет настоящего товарищества. Например, теперь Локкенберг, кажется, сильно бедствует, и никто из них ему ничем не помогает, хотя Саша166 очень сочувственным тоном (каким он говорит всегда, когда надо «показать себя сочувствующим») говорил мне на извозчике: «Да, бедняге Вальтеру Адольфовичу теперь, кажется, плохо приходится!..» Все они из кожи лезут, чтобы одеться франтовато и подпустить «тону» перед какими-то там грязными оборванцами, «звероподобными академистами» и «бунтующими студентами». Только их избранный кружок – художников, художественных артистов (из «Дома интермедий» и «Старинного театра» с богом – Мейерхольдом)167 и художественных литераторов (из «Аполлона» и «Сатирикона» с богами – Ал. Бенуа и Аверченко)168 – люди избранные, творцы жизни; все остальное – мразь, плесень, чернозем. Какие-то там курсистки, какие-то там студенты и рабочие, какие-то там ученые – это что-то до такой степени низкое и низменное, до такой степени не стоящее внимания, что об них говорить положительно не стоит. Мы – все: мы – наука, мы – Искусство, мы – истина, мы – жизнь, центр мироздания, солнце вселенной, от нас расходятся лучи на все живое и живущее.
Такова сущность их отношений ко всему, что не «они»; различия – только в зависимости от той или иной индивидуальности, воспитания, ума и сердечной доброты.
Конечно, в них есть прекрасные черты у каждого в отдельности, но в общем – страшная мелочность, узость и поверхностность.
Тон и настроение создают мужчины; дамы подделываются под их лад.
Самым симпатичным из них явлением, конечно, следует признать Эльзу. Безусловно добрая и искренняя во всех своих сумасбродствах, нелепостях и беспринципности, – она может наговорить дерзостей, ни с того ни с сего обидеть человека, но без злого намерения, только вследствие своей распущенности и недостатка нравственной сознательности; она нахалка, но это – результат ее пребывания в обществе «избранных», и будь у нее другая обстановка и воспитание – она могла бы быть золотым человеком, притом способным и неглупым.
Что мне в ней больше всего не нравится – это ее испорченность: мне кажется, она способна на самый утонченный разврат со всеми извращенностями его во вкусе Бодлера, Уайльда и пр., хотя она может держать себя вполне скромно и прилично.
Впрочем, может быть, я здесь преувеличиваю и вижу больше и страшнее, чем есть, потому что я в этой области достаточно неопытна (да! во время наших занятий психиатрией169 меня Малов просвещал относительно многих вещей, которых я не всегда даже и названия-то слыхала) и могу намалевать черты страшнее действительности, но поведение ее на одной из пирушек в Бармине произвело на меня очень дурное впечатление.
Крайне несимпатичным контрастом к ней является Ольга.
Она неглупа, но груба и цинична – до крайности. Они вдвоем с Шухаевым не имеют другого языка, кроме неприличных острот, грязных анекдотов и двусмысленных намеков; вся соль разговора в том, чтобы ввернуть какую-нибудь неприличность, какое-нибудь до крайности грубое слово. Вместе с этим Ольга очень эгоистична, суха, черства и недобра. Она находит интерес и вкус к жизни только в мужском обществе (то же надо сказать и об Эльзе, только Ольга держится в нем кокоткой – дурного тона, в кавычках, а Эльза – вакханкой); кутеж и попойка ей так же необходимы, как плитка шоколаду, папироса и воздух.
