Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
Главная трагедия его в том, что он преклоняется перед искусством и обожает живопись при полной бездарности; но то, что имя Локкенберга когда-то попало на страницы одной из никому не известных «историй искусства», то, что молодые художники с ним советуются и считают понимающим дело, – дает ему силы переносить свою бездарность. С одной стороны, он как будто хочет верить в свой талант, надеется на будущее, с другой – как будто часто сомневается в себе сам, приходит в отчаяние.
Локкенберг честен и порядочен; отчасти он таков, потому что немец, отчасти – потому что любит красоту. Ольгу он любит чисто и глубоко и преклоняется перед ней, видя в ней верх всяких совершенств, мне кажется. В отношении к ней – он рыцарь, считающий себя обязанным даме своего сердца всем и ничего от нее не требующий, даже благосклонного взгляда, уж и то много, что она существует и позволяет себе служить. Это – трогательно и красиво в Вальтере и искупает все смешное и глупое.
Вальтер не умен, но многим интересуется, хотя понимает все довольно извращенно и неправильно, кроме живописи; самоуверенность в суждениях о том, чего он не понимает, сочетается в нем со скромностью суждений о том, что ему вполне доступно, да оно и понятно: в живописи среди своих же гораздо более молодых товарищей он видит очень способных и работающих значительно лучше его самого, в других же отношениях – в том, что касается интереса к книге и отвлеченной мысли, – он не видит ни в ком из них никакого, самого элементарного даже, любопытства, и потому тут он считает себя сильнее всех их и, следовательно, всех вообще173.
Человек, с кем удобнее и приятнее всего иметь дело, это – Саша Яковлев. Он воспитан, деликатен, уступчив, нетребователен, всегда весел и бодр, всегда готов смеяться, говорить и работать. Он ни с кем не ссорится, никому не говорит грубостей и всегда таков, какова компания, его окружающая: с циниками он циник, со скромными – он скромен, с веселыми – весел, с горюющими – может сделать скромное лицо, сочувственно повздыхать и, может быть, даже пустить слезу, если надо, но на самом деле всегда и во всем он холоден и эгоист до мозга костей. Отчасти это тип эллина-эпикурейца: он живет только для своего удовольствия и берет от жизни только то, что может дать ему какое бы то ни было наслаждение. Он может быть воздержанным, но может, как мне кажется, быть и грубо чувственным, и способным на всякого рода разврат, в этом огромное сходство между ним и Эльзой, и тут они друг друга понимают лучше всего, только Эльза отдается вся, а Саша отдаваться не умеет ничему, даже живописи.
Говорит он обо всем, но только понаслышке и с чужого голоса, потому никогда ничего нового и оригинального. Ума в нем большого нет, но он, что называется, «натаскан» и неопытному собеседнику может показаться знающим и образованным. По рисовальной технике Саша выше их всех и обнаруживает талант в этой внешней области живописи; кистью, красками, рисунками – владеет великолепно, может дать интересное сочетание красок и компоновку, но дальше этого у него дело не идет: он страшно поверхностен и в этом, как во всем остальном. Я думаю, что ничего великого он не создаст, хотя, верно, будет прекрасным профессором живописи.
Саша трудолюбив: в любую минуту дня и ночи он может взяться за кисть, и не бывает, кажется, такого момента, когда бы ему не хотелось работать, когда бы он был «не в настроении», как говорится; последнего возражения и состояния он не знает совсем. Зато в любую минуту своей работы он может положить кисть, протанцовать несколько туров вальса, пропеть десяток куплетов и шансонеток, поиграть в фут-болл [так!] или теннис, подраться с Эльзой, – и как ни в чем не бывало продолжить свою работу с того места, на котором остановился, и в том же духе и настроении без малейших изменений и добавлений. Ничто внешнее не кладет на него своего отпечатка, ничто внутреннее не заставит его в чем-нибудь изменить себе, потому что он никогда и ни над чем серьезно не думает. Поэтому – Саша всегда одинаков, ровен, благовоспитан и немножко сладок, «изюм» или «рахат-лукум», как его называют барминцы. Очень любит, чтобы его любили и ласкали, и держится общим баловнем.
Интереснее всех, безусловно, Васенька Шухаев. У него есть ум, он находчив и умеет быть остроумным. При полной некультурности и необразованности он умеет быть приятным и интересным. Знаний у него меньше, чем у всех, но думать умеет он лучше их всех и высказывает порой не лишенные тонкости и оригинальности суждения. Он глубже проникает в вещи, чем Саша, и умеет отдаваться как своим чувствам, так и своей работе, но работать серьезно он не может, мне кажется, т. к. техника у него слаба, и потому добиться чего-нибудь серьезного он не в силах. Великого, по-моему, он не создаст тоже, потому что слишком невежествен и мало сведущ, для более же глубокого ознакомления с предметом он недостаточно трудолюбив, зато вдохновения у Шухаева несравненно больше, чем у Саши, и потому «нутром», так сказать, он, может быть, и создаст когда-нибудь что-нибудь оригинальное. Вдумчивость природная есть, но недостаток образования и внутреннего культурного воспитания является большим препятствием.
По цинизму – это достойная пара Ольге, и других разговоров, кроме скабрезных анекдотов и неприличностей, он не признает, но т. к. он не лишен юмора и находчивости, то у него это выходит подчас забавно и остроумно, несмотря на грубость. Самомнением и высокомерием он тоже богаче их всех и судит обо всем сплеча.
По сердцу Шухаев, кажется, скорее добр, хотя умеет быть злым; доверчив, иначе «Аленушке» не обойти бы его так легко, и любить, по всей вероятности, будет Аленушку и их будущего младенца верно и нежно.
Его юмор и сценические способности сделали бы из него хорошего комика, и жаль, что он не пошел на сцену: там он дал бы нам, пожалуй, больше174.
А впрочем – поживем, увидим.
27/II. Третьего дня отнесла последний том сочинений Шекспира, и как-то пусто вдруг стало в комнате. Словно частицу души моей унесли отсюда, и она (комната) вдруг стала безжизненной
