Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
Если трудно предположить, чтобы сын мясника из Стратфорда, не видевший до 22–23-летнего возраста ничего, кроме лавки своего отца с ободранными вонючими шкурами и окровавленными тушами, и других книг, кроме лавочных записей – как не без остроумия высмеивает его Марк Твэн, – вдруг обнаружил такое обилие всевозможных знаний, которые открываются перед нами в произведениях Шекспира157, – то в тысячу раз труднее предположить, чтобы за 45 лет (20 лет из бэконовских 65-ти оставляю на рост и созревание) можно было дать два таких колоссальных, притом в корне противоположных друг другу вклада в умственную и литературную жизнь человечества, как творения Шекспира и Бэкона.
Говорю и еще раз повторяю – в корне противоположных друг другу, т. к. это два разных творчества, требующих два различных склада ума, две различные психические индивидуальности. От серьезной и напряженной работы теоретической мысли еще можно перейти в виде отдыха к легкому рифмованию, стишкам для потехи себя и других, но до обеда писать: «De dignitate et augmentis scientiarum» или какой-нибудь «Novum organon»158, а после обеда – «Лира» или «Гамлета» – невозможно.
Во-первых, как то, так и другое требует полного проникновения человека собою, и такое деление: до обеда я философ и думаю de dignitate et augmentis scientiarum, а после обеда перестаю им быть, забываю все, о чем думал с утра, и начинаю думать о каком-нибудь Фальстафе или Ричарде III. Нет, уж если меня интересует какая-нибудь мысль, если передо мной стоит какой-нибудь образ, так уж я буду думать об нем и с утра, и с вечера, и за обедом, и во сне, и в любую минуту дня. Я, конечно, могу отвлечься, пойти для отдыха в таверну «Сирена»159 и за стаканом вина болтать с приятелями всякий вздор, но я не возьмусь в виде отдыха от «Лира» за «Органон» и наоборот.
Во-вторых, оба эти рода произведений обнаруживают две огромные области совершенно различных между собой знаний, приобретавшихся, конечно, постоянным чтением. Спрашивается, откуда же бралось на все это время, если даже предположить, что сверхчеловек Бэкон не спал вовсе, не ел, не умывался и не переодевался?
Разве, признав его сверхчеловеком, допустить возможным для него все невозможное для простых смертных, хотя бы они были и гениями.
Но мы можем повести свою аргументацию еще и из другого источника.
Отрешившись от всякого знакомства с биографией автора интересующих нас произведений, допустив, что все 5 томов этих комедий и драм мы однажды выкопали в театральном архиве Лондона без малейших намеков на личность автора, – попробуем всмотреться в них повнимательнее.
Известный духовный облик автора предстанет пред нами.
Чем дальше, тем больше встретим мы личных черт, разбросанных то там, то сям по этим произведениям, и дух мало-помалу начнет принимать телесную оболочку. Струны собственного сердца автора почувствуются всяким мало-мальски чутким человеком даже в самом объективном произведении, если автор хоть сколько-нибудь дал ему свободно биться и этим невольно извлекать звуки из его струн.
Шекспирологи давно откопали эти личные элементы в разных произведениях Шекспира и на основании их выводят, что 1) автор был человек, невысоко стоящий в обществе; 2) что благодаря этому он нуждался в покровительстве знатных (посвящения гр. Соутгемптону); 3) что он был актер и страстно любил свое ремесло («Гамлет»); 4) что вместе с тем он им часто тяготился, ввиду клейма, накладываемого благодаря ему обществом на человека (29‑й, 111‑й, 110‑й, 66‑й сонеты).
Бэкон ни в чем этом не нуждался, и его душа поэтому не могла исторгнуть из себя подобных звуков: он сам мог оказывать покровительство другим, сам мог налагать пятно позора на актеров.
Наконец, не будучи актером, Бэкон не мог проявить подобного знания сцены и тайн драматического искусства, что возможно только для человека, тесно с ней сросшегося.
Поэтому все, что нам теперь известно под названием Shakespeare Works160, ни в коем случае, по-моему, не могло принадлежать Бэкону, и – вероятнее всего, Шекспиру и принадлежит161.
Еще одно: Бэкон, мы знаем, был протестантом, как мог бы он вывести фигуру Мальволио и др. пуритан? Для Шекспира же, как для католика, это было вполне возможно.
25/II. Слава тебе, Господи! Вычитала у Стороженка, что Шекспиро-Бэконовский вопрос провалился давно.
Теперь вот в чем дело касательно завещания. Как ни заманчиво для всех, желающих реабилитировать память Шекспира относительно его поведения с женой, как ни желательно объяснить с этой целью пункт, оставляющий ей «вторую по качеству кровать, с принадлежащей к ней утварью», таким образом, что по закону ей принадлежит 3‑я часть имущества, а кровать – просто сувенир, такой же, как кольца друзьям, серебряные чаши и пр. и пр., – (но) мне кажется, что сделать это сколько-нибудь правдоподобно и без натяжки можно только в том случае, если нам известна цифра стоимости всего его имущества. Если она известна, то дело решается наверняка, и нет надобности в каких бы то ни было оправданиях и реабилитации: стоит только подсчитать стоимость имущества, поименованного в завещании, и определить, будет ли оно равняться только ⅔ или всему состоянию Шекспира.
По моему приблизительному подсчету вышло, что Шекспир завещал своим разнообразным родным и приятелям – больше всего дочерям – около 380 фунтов стерлингов деньгами, и недвижимого имущества: 3 дома в Стратфорде, дом в Лондоне и различные земли, гумна, сады и пр. и пр., существующие и могущие быть приобретенными в Варвикширском округе.
Судя по выражению перевода завещания, недвижимого имущества, кроме переименованного в завещании, у Шекспира не было, и вопрос может быть только в том, оставался ли у него еще капитал кроме 380 фунтов стерлингов и равняется ли он трети всего его как движимого, так и недвижимого имущества.
Насколько я знаю, никаких известий на этот счет в науке нет, значит, наверняка решить вопрос нельзя, однако следующее обстоятельство заслуживает внимания.
Основываясь на завещании, мы можем сказать утвердительно, что недвижимого имущества Шекспир жене не оставил, и если она и получила что-нибудь, то только деньги да пресловутую «вторую по качеству кровать с принадлежащей к ней утварью»… Дар, конечно, почтенный, но если бы Шекспир любил жену и хорошо к ней относился, могло ли бы случиться, чтобы он не оставил ей ни одного из тех углов, в которых она провела свою жизнь? Старому человеку дом и комната, в которой прошла молодость (хотя бы и не первая) и счастливые месяцы супружества,
