О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Творец! О, преложи Твой гнев на милость,
Всех нас возьми, но жизнь ему продли;
Всех порази смертельною косою,
Но дай ему все наши жизни вместе!
Ответа нет. Минин, однако, не сдается. Стихи назойливей, предложения – заманчивей.
Есть у меня жена и дети… Боже!
Возьми меня и их, мы здесь не нужны;
Скажи, я принесу Тебе на жертву,
Что повелишь! Но жизнь ему продли!
В тишине слышен только метроном Чейн-Стокса. Минин конкретизирует условия сделки – слегка смягчая их:
Моя жена пускай меня разлюбит,
Пусть дочь моя умрет в недуге тяжком,
Пусть сын неблагодарность мне окажет…
(Я читал этот текст вслух одной умной и образованной женщине, и в этом месте она прервала мое чтение. «Подожди, – сказала она, – но это же…» – «Да», – сказал я и продолжил читать. – Н. Е.)
‹…› Он (Минин. – Н. Е.) хватает пациента за руку – и чудо наконец-то наступает: раб Пожарский открывает глаза и сообщает, что чувствует себя превосходно. Все падают ниц и простирают руки к небу. Святая Русь, будем считать, спасена, поскольку теперь-то очевидно: Господь ее простил. Ради Минина, раз уж он такой беззаветный фанатик православия. ‹…› Минину, наверное, даже не придется отвечать за базар. (Хотя, например, жена – просто для порядка – могла бы и разлюбить.) А княгиня-то, я думаю, как рада, что ее не сожгут.
Забавляйтесь. Но сверхъестественные факты попадаются даже в истории литературы. Чтобы далеко не ходить – ну как вы объясните, что в 1915 году вот этот самый кукольниковский текст превратился в стихотворение Анны Ахматовой. Дай мне горькие годы недуга, Задыханья, бессонницу, жар, Отыми и ребенка и друга – и так далее, – только отведи опасность от родного государства».
Неплохо, правда? À propos – и в нем открытие, литературоведческое. На самом-то деле я думаю, что такие à propos тоже злили «аспирантов философии», верных бойцов СНОП, как злили инспектора Лестрейда выходки и находки Шерлока Холмса. Он со всем Скотленд-Ярдом вовсю старается, а тут приходит какой-то псих со скрипочкой – и всё как на ладони. И что обиднее всего – всё на ладони и лежало. Бери, читай, сравнивай. Ну кто ж полезет Нестора Кукольника читать?
Трудности чтения
Здесь, правда, закавыка. Не так-то это просто: в высокодуховной России, озабоченной проблемами безопасности, в том числе и информационной, читать. Я был свидетель умиленный, как читал Самуил Лурье в Публичке «Московский телеграф» и прочие повременные издания начала XIX века. Это, знаете ли, материал для фельетона Михаила Золотоносова.
Для начала Самуилу Лурье сообщили, что как он есть пенсионер, то (невзирая на членство в Союзе писателей) такую ценную книгу, как «Московский телеграф» за 1826 год, ему выдать не могут. Вот если он притаранит какую-нибудь бумагу из учреждения, что «Московский телеграф» и прочие ценные издания ему нужны не для развлечения, а для общественно-полезного дела, тогда – пожалуйста.
Притаранил… из журнала «Звезда». И что выдумаете, ему сразу выдали конволют? Фига с два. Его отправили в отдел микрофильмов в новом здании Публички на Московском проспекте. Внушительное такое здание в стиле необрутализма. А вы знаете, что такое микрофильмы Публичной библиотеки? О, вы не знаете, что такое микрофильмы Публичной библиотеки! Это – чудо техники второй половины 50-х годов ХХ века. Диафильм и диапозитив. Все глаза испортишь, глядючи в экран и регулируя освещенность оного, ну и ручками, ручками тяни пленочку, аккуратненько, чтобы в точности попасть на освещенный экран.
Но это еще не всё. Вы будете-таки смеяться: пленка оказалась засвеченной. Самуил Аронович – обратно на Садовую, 18 (ст. метро «Гостиный двор» по прямой ветке от ст. метро «Парк Победы»). А ему там – в лоб: «Пленка засвечена? А документ? Документ, подтверждающий, что пленка засвечена, где? Вот тут на требовании должен быть штамп: “Пленка в неисправном состоянии”. Будьте любезны…» И вот так пожилой литератор, которому жить оставалось два года, нарезал круги от ст. метро «Гостиный двор» к ст. метро «Парк Победы» и обратно. Материал собирал для книги о другом литераторе.
Господи боже мой, ну почему в России при любом историческом повороте наверху (на самом нижнем верху и самом верхнем верху) всегда и во все времена оказываются… конвойные овчарки? Верные (пропустим мат) Русланы? Кстати, вот эти вот «обстоятельства места и времени» («в России»… «всегда») тоже немало поспособствовали согласному обиженному вою по поводу «Изломанного аршина».
Самуил Лурье умело и безжалостно ломал дорогой сердцу каждого образованного патриота-интеллигента миф о золотом веке русской культуры. Не было никакого золотого века, спокойно доказывал Самуил Лурье. Талантливые и даже гениальные люди были. И было им очень-очень тяжело. Не легче, чем бывало всегда. И как может быть золотой век культуры в стране XIX века, основа экономики которой – рабский труд, а основа политики – неограниченная власть одного человека?
Самуил Лурье совершенно сознательно осовременивал реалии начала российского XIX века, о чем он мне (чем я горжусь) написал в письме от 27 февраля 2015 года в ответ на некоторые мои соображения о его книге:
«А суть “Аршина” действительно не в том, чтобы обличить современность, попрекнув ее сходством с подлой, рабской империей. И не в том, чтобы наоборот. А в том, что описывается одна и та же структура. Да, не девшаяся никуда. Один и тот же способ мышления…»
Долгое прощание
«Возвратимся паки на первую беседу, от нюдуже изыдохом», – как писывал во времена оны протопоп Аввакум, а Самуил Лурье, его цитируя, продолжал: «…и бесстрашно прыгал обратно. Спиной вперед. Текст при этом никуда не возвращался, а только взлетал еще выше, как воздушный змей». Не уверен, что у меня получится. Попробую. Вы не забыли, я в самом начале сообщил: «Писать о Самуиле Лурье трудно. По трем причинам». Первые две перечислил и, елико возможно, постарался их преодолеть. А третья?
А третья – самая главная, самая парадоксальная. Дело в том, что, начиная с романа о литераторе Писареве и заканчивая последней повестью «Меркуцио», Самуил Лурье сам о себе все написал. Причем в том самом жанре, который я вот сейчас осваиваю. В жанре последнего слова. Прощального слова.
«Такая забава была в 167-й мужской: распинать Христа. В полутемном коридоре человека – того, кто был мной в 1952 году, – два сапиенса постарше и, соответственно, покрупней ставят спиной к стене и к ней
