Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г - Андрей Владимирович Николаев
Едва отъехали, как Бажанов, наклонившись ко мне, так чтоб не слышал шофер, сказал:
– Дело хреновое. Игнатьев рассвирепел, когда узнал, что Шаблий разговаривал с Виндушевым тет-а-тет. «Лезет, – говорит, – через голову». А ваш-то поначалу обиделся. Принял меня за соглядатая. Ну, я и дал ему понять, что такая роль не в моем амплуа. Мне приказали ехать – я и поехал. Отчего не проветриться. В нашем «вшивнике» такая духота. А вы тут поступайте сами, как знаете. – И Бажанов весело и откровенно засмеялся.
– Незавидное у тебя положение, капитан, – сказал я, глядя в открытое и добродушное лицо Бажанова.
– Я не огорчаюсь, – Бажанов говорил с нижегородским выговором на «о», – а меня, между прочим, Серафимом зовут, а по батюшке Иванычем. Я ведь капитан-то не по собственной воле, и служба эта мне не по сердцу.
Дорога через населенный пункт Шур, как выяснил Сухов, оказалась труднопроходимой, и мы поехали в объезд через Надьвелег. Погода пасмурная, но тихая, безветренная. Ехать было приятно и комфортно.
– Я тут интересную книжицу достал, – говорит Бажанов, – маршала Шапошникова «Мозг армии», издания двадцатых годов. Преинтереснейшая книжонка. В ней говорится, каким должен быть идеальный штабист. Ну, помимо умственных способностей, он должен обладать сильным характером, быть энергичным, твердым, уверенным, смелым. Например, Мольтке и Конрад не боялись никакой ответственности и считали себя подотчетными только Богу и собственной совести. Ты знаешь, – обратился ко мне Бажанов, – вот это-то мне и по душе! Я тоже никого не боюсь, кроме Бога! Только «не бояться» – это не значит «лезть на рожон»! Но вот что еще пишет Шапошников – штабист должен отличаться от окружающих «личной замкнутостью». Такими и были Конрад, Мольтке, Людендорф, Жоффр, Шлиффен и Фалькенгейн. Что скажешь? А?
– Но почему штабист должен быть обязательно замкнутым от окружающих? – с недоумением спрашиваю я.
– Шапошников цитирует, например, Людендорфа, который говорил, что «к замкнутости его вынуждают сами окружающие, которым он знал цену». Интриги, сплетни, вечные склоки. Не врагов, не немецких шпионов нужно опасаться, а собственных сослуживцев. Этакое дело – не по мне!
– Судя по всему, в бригаде у вас атмосфера не из лучших?
– Бухвалов – дурак и пьяница. А «Вася», то бишь Игнатьев, – мужик крутой. За душой лишь церковно-приходская школа и курсы красных командиров. Нас, «инженеров» – он так зовет интеллигентов – терпеть не может. Игнатьев не лишен природного ума, но с психологией старорежимного унтера. В военном деле дилетант, совершенно не чувствующий ритма современного боя. Заносчивый, злопамятливый, мстительный и мелочный.
– Да как же вы все там с ним работаете?
– Ничего, – смеется Серафим Бажанов, – он меня ценит, как специалиста. Ему с Бухваловым без нас, без меня крышка. А я за это место не держусь. Для меня везде и всегда работа найдется.
Разговор наш как-то сам собой переключился на иную тему, и Бажанов обмолвился, как в сорок первом году под Москвой жил на даче Барсовой – народной артистки, солистки Большого театра.
– Да, там и вывеска была прибита: «Дача народной артистки Валерии Владимировны Барсовой – „Розина“».
– Вывеска-то стеклянная и красного цвета? – спрашиваю я.
– Да. А ты-то откуда знаешь? Бывал там, что ли?
– Так все мое детство и юность прошли рядом с этой дачей на Николиной Горе.
– Правильно – Николина Гора. В сорок первом, осенью, там стоял отдельный 508-й автобатальон 5-й армии. Я в нем служил помощником начальника штаба. Поганая была служба. Там всё-всё воровали. Консервы на фронт везут, значит, несколько ящиков левых. Хлеб, мука. Ну все, что возили. Я посмотрел, посмотрел и – драпу на фронт, в армию.
– Мне мои писали, что дядя мой на своей даче пятьдесят тысяч консервных банок обнаружил.
– А дача твоего дяди где стоит?
– Четвертый просек. У леса.
– Так фамилия твоего дяди Юдин С.П.?
– Да.
– На юдинской даче у нас столовая была. Оттого там и банок консервных столько осталось.
Этот разговор и воспоминания о Николиной Горе моментально сблизили нас. И я, таким образом, имел уже «своего человека» в бригаде.
Прибыв в Дудар и распрощавшись с Серафимом Бажановым, я завертелся в круговороте штабных будничных дел. Нужно было срочно выяснять положение противника. А сделать это было тем сложнее, что сам противник никак себя не обнаруживал, и никто вообще не знал, где он находится. Нужно было налаживать связь с 351-м полком Федотова, но и его поблизости нигде не было. Вскоре после нас прибыла штабная батарея, и Пещинский, пользуясь более коротким путем, привел трех верховых лошадей. Подседлав гнедого, в сопровождении Пещинского, отправился я на поиски собственной пехоты, потом, если повезет, то и противника.
Район, куда мы прибыли, оказался гористым: крутые подъемы, поросшие лесом, глубокие, малопроходимые из-за зарослей кустарника, овраги. Где тут кого можно было найти, я не имел ни малейшего представления. Я знал, что правый фланг наш открыт, но я не видел никого и слева. Как можно предполагать, тут, очевидно, тоже не было наших войск. Мы с Пещинским доехали до какой-то реки – то ли Чухи, то ли Цухи, – удалившись от Дудара в западном направлении километров на восемь. Далее продолжать разведку таким образом я просто уже не решался. Близился вечер, я стал опасаться возможной встречи с противником. Вернувшись, доложил командиру полка о безрезультативности своей поездки.
Погода портилась: пошел сильный дождь, задул ветер, стало темно и неуютно. Устав от верховой езды, я задремал, приткнувшись в углу комнаты. Подполковник Шаблий, сидя за столом, молча изучал карту при свете керосиновой лампы. Он изредка связывался с кем-то по рации, что-то писал, что-то отмечал по карте. А я, сидя в своем углу, не в состоянии был шевельнуть головой от усталости – веки слипались сами собой, и я спал сидя, в неудобной позе, не в состоянии продрать глаза.
– Вставай, разведка, – услышал я вдруг голос Шаблия, – пошли, спать некогда.
Очнулся я быстро. В комнате суета. Радисты Шепелев и Соколов сворачивают рацию, телефонисты сматывают кабель, и Камбаров зычно покрикивал на подчиненных солдат, мешая русские слова с татарскими. В сенях разведчики гремели автоматами. Что за необходимость переться куда-то на ночь глядя, в такую погоду. Но сон как рукой сняло.
24 марта. Часы показывают половину второго ночи. Дождь прошел. Но ветер бушует со страшной силой. Где-то над головой, во тьме кромешной, шумят ветви деревьев. Слышно зловещее завывание, и непонятно – то ли ветер гудит по оврагам, то ли воют какие-то звери.
