Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев
Он хотел записаться на замещающие курсы, но сообразил, что тогда у него кончатся деньги. Он сумел обменять чеки American Express (сорок долларов) и получить назад 45 марок за курсы. Хозяева, сдававшие комнату, вошли в положение и не стали брать с него платы. После войны Элиот с ними расплатился.
Здесь вновь возникает параллель с Пастернаком. В «Охранной грамоте» он вспоминал, как навестил в 1923 году свою квартирную хозяйку с дочерью. «Я видел Германию до войны и вот увидел после нее. То, что произошло на свете, явилось мне в самом страшном ракурсе… Уезжая, я зашел в кондитерскую и послал обеим женщинам большой ореховый торт».
К концу двухнедельной задержки у Элиота оставалось около 40 марок. Этого с трудом хватало на дорогу до голландской границы.
Мужчины призывного возраста из стран, оказавшихся противниками Германии, подлежали интернированию. Старики, женщины и дети имели право выехать. Но всем, у кого кончались средства, в том числе «нейтралам», предстояло оказаться в приюте для бедных (позже возникли лагеря для «перемещенных лиц»).
16 августа Элиот выехал из Марбурга. До Франкфурта поезд шел пять часов вместо полутора. «Мобилизация закончилась, но опасались бомбардировок. На поезде были и солдаты, резервисты. Я никогда не забуду лица одной женщины, которая пыталась попрощаться с кем-то… Я уверен, она не надеялась больше его увидеть».
Во Франкфурте он получил в консульстве голландскую визу и узнал, что из Роттердама в Англию по-прежнему ходят паромы. «Потом была пересадка; за ней еще одна, и мы достигли границы около трех пополудни. Мы очень нервничали, ожидая обыска, но они даже не стали открывать наш багаж; взглянули на наши паспорта – “Amerikaner – ach, schӧn”[185] и пропустили».
Где-то через сутки он прибыл в Лондон.
Заканчивается письмо рассуждениями о Германии: «Американский паспорт в Германии значит все. Они делают большую ставку на американскую симпатию <…> В большинстве народ убежден в правоте германского дела; я тоже был, до некоторой степени, пока не увидел, что британские газеты пишут нечто прямо противоположное германским. Германией движет сильный дух, но я не вижу, как она может выиграть. Они не причинят вреда Англии; воды, когда мы приближались, были черны от английских кораблей. А Германия бросает вперед свои силы до последней крупицы. “Deutschland kampft um das existenz”[186], говорят они, и я думаю, что они правы. Но еще я думаю, что будет лучше, если Германия исчезнет»[187].
4
В Лондоне Элиот задержался больше чем на месяц. Он поселился по адресу 28 Bedford Place в районе Блумсбери, районе, давшем название знаменитому Блумсберийскому кружку. В Блумсбери тогда жили Леонард и Вирджиния Вулф, Литтон Стрейчи, экономист Джон Мейнард Кейнс, художник и литературный критик Роджер Фрай и другие английские интеллектуалы. Путям Элиота и блумсберийцев предстояло переплестись на долгие годы.
Письма Элиота отражают, впрочем, другую сторону жизни в Блумсбери.
Брату Генри: «Сейчас все набито французскими и бельгийскими беженцами, целыми семьями, скорее, состоятельного типа, с детьми и нянями <…> шум здесь, как в аду, перевернутом с ног на голову. Жаркая погода, все окна нараспашку, множество младенцев, пианино, уличных аккордеонов, певцов, болтунов, свистунов.
Десять часов вечера, несколько минут покоя, затем двое мужчин с вечерними газетами с ревом врываются на улицу: ВЕЛИКАЯ ГЕРМАНСКАЯ КАТАСТРОФА! Все бросаются к дверям и окнам, в любой одежде, от вечерних костюмов до пижам; яростные дискусии – на английском, американском, французском, фламандском, испанском, русском, испанском, японском; газеты проданы за пять минут; мы успокаиваемся на час, пока не появляется дополнительный выпуск…»[188]
Как ни странно, среди этого шума Элиот вполне мог работать.
Кузине Элинор: «И вот я в тенистом Блумсбери, самом шумном месте в мире, районе, ныне отданном художникам, музыкантам, литературным поденщикам, американцам, русским, французам, бельгийцам, итальянцам, испанцам и японцам; до недавнего времени и немцам тоже – теперь они пропали, включая нашего буфетчика, маленького и неэффективного персонажа, но, как заметила одна леди, “а что, если он нам подбросит в чай мышьяка?”».
Развлекая кузину, Элиот старался показать, что не скучает. Возможно, потому что она была в курсе его неудачного романа с Эмили Хейл. Рассказав, как ходил в зоопарк с одной американской знакомой, Элиот продолжал:
«Другой друг, который у меня тут есть, это моя французская знакомая с парохода, которая только что вернулась из Парижа, она тоже интересна, но по-иному – одна из тех людей, которые не способны поддерживать интересный разговор на разнообразные темы, но порой могут поразить глубоким замечанием».
Лондон он называл «чужим городом», но потом, не боясь противоречия, добавлял: «Мне теперь очень нравится Лондон».
Говорил он и о войне:
«Разумеется (хотя никто мне не верит), я не испытал сам ничего особенно интересного <…> однако весь этот опыт произвел на меня очень глубокое впечатление; я имею в виду, что увидел, как люди в обеих странах принимают происходящее, и глубокую моральную искренность с обеих сторон. В результате для меня невозможно полностью принять односторонний взгляд на ситуацию <…> хотя я, несомненно, хотел бы сражаться против германцев, если бы мне пришлось сражаться вообще. <…> Ни одна война еще не казалась мне столь реальной, как эта: я бывал в некоторых городах, вокруг которых теперь идут бои; и я знаю, что люди, которых я знал, включая одного из моих лучших друзей, должны теперь сражаться друг с другом. И таким образом, мне трудно интересно писать о войне».
В конце письма Элиот добавил, что рассказ об американке (и француженке) не надо повторять никому (никому – это Эмили Хейл?)[189].
В эти же дни, в сентябре, он случайно встретил недалеко от Рассел-сквера Бертрана Рассела – немыслимая в Новом Свете смесь символов и истории. Название Рассел-сквер связано с графами и герцогами Бедфордскими, носившими фамилию Рассел, предками Бертрана Рассела. Они владели землями и домами в этой части Лондона. Элиот снимал комнату на Бедфорд-плейс, неподалеку находился Бедфорд-сквер. Рассел пригласил Элиота к себе выпить чаю – поблизости у него была квартира.
Он был пацифистом.
«Я, естественно, спросил его, что он думает о войне, – вспоминал позже Рассел. – ‘‘Не знаю, – ответил он, – знаю только, что я не пацифист’’»[190].
5
В сентябре Эйкен убедил Элиота встретиться с Эзрой Паундом (1885–1972).
Сам он больше года находился в Англии. Опережая Элиота с публикациями, он искренне старался ему помочь. Например, предлагал «Пруфрока» и «Женский портрет» в издательство «Poetry Bookshop» Г. Монро, но тот их отверг. Говорил о стихах Элиота
