Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
Еще больше поводов усомниться в точности датировки появляется в контексте личного послужного. В 1983-м Леша был демобилизован, но вскоре поступил во ВГИК (если не ошибаюсь, по профилю сценариста документального кино – и в чем он уже сам не дал усомниться впоследствии в дневниковой записи, при участии влиятельных лиц) и какое-то время там учился, пока не был отчислен. Это была его первая попытка получить кинематографическое образование. (Вторая – это уже высшие курсы через несколько лет.) По версии самого Балабанова, тогда у него случились непонятки с преподавателем, он с ним повел себя вызывающе.
Таким образом, получается, что ездить на съемки по стране ассистентом режиссера сам он начал никак не ранее того самого оруэлловского года, когда экономика еще серьезных сбоев не давала, но уже шла череда «высочайших отмираний». И основной массив тех жутких впечатлений приобрел уже в перестроечное время. А это уже время Горбачева в Кремле и Ельцина (не нагнетаю, но напомню – все же друга семьи) в Москве. Геронтократия уже отмерла, и наступала некая духоподъемная эпоха, и общий тонус ожиданий нового в стране шел в наборе высоты.
Кстати, устрашать сознание молодежи жутким развалом и дезорганизацией во всех сферах общества, царившими в то застойное время, следовало бы и с учетом того факта, что оба родителя занимали руководящие посты – и были невольными соучастниками этого развала. А если не были, если были достойными руководителями, значит, развал был все же не тотальный…
Именно в горбачевские годы все и пошло вразнос. Стала разваливаться и логистика социализма, и само производство. Людям стали плотно воздействовать на нейроны – все не так, ребята и так жить нельзя. Без команды жить еще en masse не умели (как, впрочем, и сейчас, только с другого боку), и социум застыл в ожидании… Вступил в действие «сухой закон», появились перебои в снабжении. Очень хорошо помню, как был на Сахалине под конец перестройки где-то у Корсакова и туда привезли бочку с пивом. Такое было стечение к бочке двуногих, что и не в сказке сказать… А ведь и в нижегородском инязе в 70-е, напомню, в студенческой столовке пиво было довольно регулярно.
Но главное – культивировался тип человека, для которого потребление было не главное, прошу простить за тавтологию – теперь уже и в стиле. Ну, не интересен был советской эпохе мещанин, простой пожиратель, банальный термит. Ей хотелось создать человекобога – а задача эта почти невозможная, если все пустить на самотек.
Попутно Леша признавался в том интервью (в том «каминг-ауте», теперь бы сказали с иронией), что в школе его не приняли в пионеры. Потом, правда, уже приняли в комсомол – и он на радостях с друзьями напился пива. Вообще-то, случай из ряда вон. В этом возрасте девочки и мальчики еще далеки от всяких идеологий, как, скажем, в продвинутом комсомольском, и если уж одноклассникам ты так не нравился, что не сочли нужным принимать тебя в пионеры…
В комсомольцы нас всех принимали, кажется, в восьмом классе. В четырнадцать лет. Бравировать, что в этом возрасте ты напивался пива… И в этом ли искать подлинной свободы? Хвастать, что ты нарушал негласные запреты уже тогда. И сокрушаться при этом: «С другой стороны, тут воровали всегда – это было и до революции, и после нее, и после перестройки. Такова часть нашей психологии русской… А чтобы страна повернула на другие рельсы, должно пройти неизвестно сколько лет. Мы же не в Америке живем и не в Англии. Всегда живем в России…»
Подтекстом непринятия в пионеры звучала тема тотального личностного бесправия в Стране Советов. Но вот меня-то его признание просто повергло в ступор. Я, как и все мои ровесники, учился в средней школе. И, окидывая панорамным планом всех учеников с прихватом тех, кто выпускался до меня и кто после, не вспомню ни одного случая, чтобы кого-то не приняли в пионеры. В пионеры принимали всех и всегда. Это такой редчайший форс-мажор, такая бомба, как если бы небо упало вдруг на землю или сама она стала бы вертеться в другую сторону…
Это что ж такое надобно было сотворить, что ж такое отчебучить, чтобы с тобой это случилось? На вопрос этот у меня до сих пор нет ответа. Был ли то случай персональной неуживчивости и зловредности или же выявления советом дружины раннего политического оппортунизма, сказать трудно. Но сам по себе он настолько чрезвычаен, что, думается, достоин быть внесенным в Книгу Гиннесса.
Выходит, ощущение изгоя в себе, поруганного достоинства, а с тем и исключительности, ты нес с раннего детства? Да не перетрунил ли ты его, это чувство, за долгие годы? Или ты был такой несносный шкет, такой правдолюб-правдувлоб, что уже в те годы всех в родном классе допек?
Эх, Леха-Леха, и смех и грех… Говорю тебе в лицо – как живому, ведь для меня ты и не умер. Ты – как ребенок, взбалмошный ребенок, ей-богу.…
Впрочем, эмоции в сторону. Копни поглубже – и все с тобой ясно, какой ты «брат», какой «за Русь стоятель» и в советское прошлое поплевать искусник… А то нам и без тебя все уши не прожужжали, что «так жить нельзя»…
Так и хочется с лавинной прямотой другого твоего героя в лицо тебе и припомнить твои же самодовольные цитаты из этого интервью…
Мне даже православные люди говорили, что меня Господь еще при жизни должен наградить за тот гражданский и духовный подвиг, который я совершил «Грузом 200»…
Для меня главнее, чтобы люди в кино пошли и почувствовали тот ужас, который чувствовал я…
Сегодня больше контроля, нет того беспредела, который был при Брежневе…
Когда умрет наше поколение, возможно, что-то реально сдвинется с места – не только на внешнем уровне. Должны смениться генерации, все это должно забыться…
И согласился бы: да, мы страна рабов, но сегодня это рабство информационное. С твоими же мемами о «силе-правде», Леша. Нам опять не дают жить своим чередом.
И сплошное вранье обязательным балабановским рефреном, с повторами из интервью в интервью, что ты и твое кино аполитичны. Если отбросить пару твоих «бромпортретных» артхаусных опусов, то все остальное просто набито политикой под завязку. Все просто вопиет политикой, иносказания на поверхности.
Как и антисоветизм твой бьет не в большевизм, не в диктатуру пролетариата и пролеткульта, не в 1937 год, а в позднесоветское время, хрупкое и обнаженное в ожидании сверхправды от людей искусства. (А еще невольно и в деда с бабкой, назвавших сына Октябрином, «ровесником революции», именем поклявшихся в преданности ее идеалам.) В пламенеющую готику эпохи
