Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
От города Горького животноводческое хозяйство, которое они создали, отделяла всего какая-то пара десятков километров. Разве это расстояние для друзей? Сам я к ним не ездил сознательно по единственной причине. Не хотелось отвлекать их от дел, а историй об их «скотобизнесе» мне хватало от друзей и знакомых. А их у наших парней, взявших в аренду кусок совхоза, всегда было много, повторю. И всем хотелось посмотреть-повеселиться да о смыслах бытия потолковать под напитки, делающие жизнь ярче.
Технологию работы со скотиной приходилось изучать с колес. И с каждым днем все глубже осознавалось, что это тяжкий монотонный труд, не исключающий еще и риски, и он неизбежно отдаляет тебя от интеллигентской жизни, от высоких помыслов и дерзновений ума.
Кажется, им не хватало теплого помещения для свиней и они загоняли животных в старый товарный ж/д-вагон. И выгоняли по рампе на мороз кормиться. Свинки простужались и мерли. Один из приятелей в те годы рассказывал мне, чуть не хохоча:
– Заскучал – погнал к ним в гости. Приезжаю – у них беда, свинья дохнет. Послали то ли за ветеринаром, то ли за специальным длинным ножом заколоть ее… Чтоб не пропало мясо, надо заколоть еще живой. Не дождались ни того, ни другого… Забегаю к ним – и вижу такую картину: на большой толстой свинье восседает Арц и пытается ржавой ножовкой ей горло пилить…
Для многих из той тусы постстуденческой это было предметом пересмешек и хохотушек, ну, а они, новоявленные аграрии, отбивались от множества накативших проблем самоиронией.
Артцвенко жил словно в попытке объять необъятное, как это делали романтики сибириады советской в 60–70-е, отмороженные пространствами страны, старательской ли вольницей и Висборами-Высоцкими… Словно неспешно готовя этот свой опыт, навороченный крупными бороздами, перелопатить когда-нибудь в роман-эпопею. И потихоньку уходил в какие-то подряды-поделки с деревом, во что-то чисто русское – от топора, махорки и соседней речки с утренним туманом… Его интеллигентские искания в либерализме словно стали сходиться с думами и чуйками персонажей Василия Белова… Такая диалектика в душе вызревала – трудная и нестойкая. Еще шаг оставался ему до Рубцова и Кузнецова, до Распутина, до русской идеи, но и упрямая гордость не давала признать свои ошибки и пристрастия. К тому же где-то рядом на периферии школярских привязанностей еще были и Лазарисы, из круга инязовских преподов, еще не укатившие в Калифорнию и не оставившие Нижнему в дар как воспоминание зятя своего Женьку Смирнова. Стыдно было бы перед этим кругом погружаться в дремучее народничество.
Да – они были идеалисты. Но вовсе не в том смысле, приданном слову Балабановым, что, мол, система и люди вокруг губили все хорошее, что они пытались создать. Было славно, конечно, что они вспомнили Кампанеллу, но Город Солнца не получился по другой причине. Потом их как-то показали во «Взгляде» – и все, их агробизнес рассыпался, отболело…
Я думаю, из Саши Артцвенко мог бы получиться интересный режиссер кино. Он был неплохим эрудитом в искусствах, мог порассуждать о планах Урусевского и тоже был большим мастером общения в своем кругу. Но не дерзнул. Считая, возможно, что врата в искусство кино открыты лишь для избранных. И допустить, должно быть, не мог, что где-то по соседству (ближе некуда) есть счастливчики, которых их отцы запросто катапультировали в профессию.
Сгубила Сашку не система, а резонерская его поза, и водка забрала его первым из той плеяды… И еще где-то поближе к концу он стал «догонять» внутренним своим слухом, что ритмизированное биение эпохи – перемен! – ломало в нем какую-то другую внутреннюю его суть, архетипическую. Стал сомневаться в правде своей позы, а гордость не давала отступить. И этот разлом проходил через самое его сердце. Сашку и жалко было, только он, похоже, был неисправим – и в общем подготовил всех к своему уходу…
Были и другие выдающиеся вполне ребята в своем роде, которых устремило к забугорной филологии, да и бросило на полдороге… вроде Сашки Сытина, к примеру, парня сильного и смелого, человечески яркого, вооруженного знанием единоборств… Их водка и невыразимая словами неприкаянность приволжская очень рано у нас отобрали. А еще был когда-то и Толик Бакунов, вечный студент инязовский… Мне тогда казалось – то ли в самом деле от надлома эпох, то ли что-то есть и в чарующих нижегородских ландшафтах, зовущих к левитации, к упоению жизнью. А вот взлететь с откосов волжских и дельтапланом взмыть над рекой не получалось без трагических срывов вниз к земле…
И ведь вот что интересно: сам-то я и в эпоху застоя не видел, что кругом все тупик и развал. Родители с раннего детства отдали меня бабушке на воспитание – себе оставили младших, и там, в деревне у бабули с дедом, я видел ежедневный деревенский труд. Хотя, само собой, случались на деревне и семьи, где царила пьянка. Оно, впрочем, так и сейчас. Рядом была Глебовская птицефабика, и там развала не было, решали продовольственную программу для Москвы. Дед мой Гриша командовал тамошней водокачкой, а баба Маша подрабатывала на соседней лесопилке в лесничестве, шишки в сушилке сушила для питомников. В начале 60-х дали им срубить свой дом, вот радости-то было. И я помню ту радость. И как-то все было своим чередом и в ладу с природой.
Были стимулы в стране свободного труда. Ни в школе, ни в институте учителя мои уроков не волынили и доброе-вечное внушали с чувством долга, а иные и с упоением. А мы им платили любовью и восторгом. (Вот разве что Леха в своем мне письме сообщал, что «на работу» весь сентябрь не ходил, так ему было плохо.) И в отделе НТИ, где я трудился после службы переводчиком при ЦКБ «Нептун», все тоже было с чувством долга и вполне духоподъемно. Там проектировали и даже в Австралию продавали (пусть и по несколько штук всего в год) рыболовные траулеры. И катера на воздушной подушке придумали – «Барс» и «Гепард». И я им готовил рецензии по научным нашим журналам – в том числе и про систему ГЛОНАСС (отечественный аналог и предтеча последующей GPS), которую готовили к запуску еще в начале 80-х – и если бы не перестройка, то запустили бы еще тридцать лет назад… Потом был Первый часовой, где жизнь била ключом, уж повторю – семь тыщ народу, тридцать цехов и восемьдесят три процента продукции на экспорт…
Да – все было скудновато с потреблением. И с его культурой. Да и не все ж
