Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански
Об этой огромной цене, которую Кафка заплатил за возможность создавать свои художественные миры, о его удачах и поражениях, о его жизни, любви, смерти и бессмертии вам расскажут страницы этой книги.
Максим Жук
От переводчика
Читателю, незнакомому с книгами Рюдигера Сафрански (род. 1 января 1945 года), его работа о Франце Кафке на первый взгляд может показаться еще одной попыткой прояснить связь между биографией выдающегося пражского писателя и его литературным творчеством. Как заявляет в предисловии сам Сафрански, «настоящая книга берет один-единственный след, оставленный жизнью Франца Кафки, – след самый близкий: само писательство и борьба, которую он за него вел».
Книга придерживается линейного, хронологического порядка в изложении материала и прослеживает основные вехи кафкианского творчества от ранних проб пера до последних, написанных перед смертью текстов. Она учитывает особенно сложные отношения между собственно литературными текстами и текстами эпистолярными: граница между творческим письмом и письмом тому или иному значимому для Кафки человеку может быть весьма проницаемой. Как замечает Сафрански, «письма к Фелиции и литературные тексты стимулируют друг друга, потому что они пишутся примерно на одном и том же уровне. Фелиция немногим более реальна, чем вымышленный персонаж, а потому она непосредственно вовлечена в процесс письма». Поэтому неудивительно, что изучение литературных произведений идет здесь рука об руку с внимательным изучением эпистолярного наследия Кафки. Вместе с тем Сафрански не обходит вниманием и профессиональную жизнь писателя: нелюбимая, но высоко ценимая начальством работа в Обществе страхования – одна из осей той системы координат, в которой разыгрывается драма кафкианского жизнетворчества. Внутрисемейные отношения, главным образом отношения с отцом, тоже оказываются одной из основных нарративных линий настоящей книги.
Все это верно, но нам хотелось бы обратить внимание читателя на еще один – не столь явный – аспект, который отличает авторский подход к изучению творческого наследия Кафки. Сафрански знаком российской публике прежде всего своими интеллектуальными биографиями. На русском языке вышло уже несколько его книг: о Мартине Хайдеггере[2], Эрнсте Гофмане[3], Фридрихе Шиллере[4], Артуре Шопенгауэре[5], Фридрихе Ницше[6] и Иоганне Гёте[7]. В этом списке четыре имени принадлежат выдающимся философам: Шиллер, Шопенгауэр, Ницше и Хайдеггер хорошо известны и за пределами узкого круга академических философов. В молодости Сафрански намеревался изучать протестантскую теологию, однако в итоге решил заняться философией и с 1965 года изучал эту дисциплину, в том числе посещая семинары знаменитого представителя Франкфуртской школы Теодора Адорно. Хайдеггер занимает особое место в творчестве Сафрански: уже в гимназические годы учитель привлек его внимание к знаменитому философу из Месскирха. Впрочем, Сафрански выбрал карьеру свободного писателя. Как он говорит в интервью 2007 года Максу Лоренцену (Max Lorenzen), перед ним стоял выбор: превратить свой текст о Гофмане в кандидатскую диссертацию или выпустить его в виде книги. Он выбрал второе и с тех пор (с начала 1980-х годов) стал зарабатывать на жизнь, выпуская книги о выдающихся мыслителях Германии. А в ответ на вопрос интервьюера, какие философы для него особенно важны, Сафрански называет их в таком порядке: Хайдеггер, Сартр, Шопенгауэр, Ницше, Паскаль, Камю, Мерло-Понти, Зиммель, Циглер, Платон, Августин, Плесснер.
Сказанное позволяет предположить, что философский пласт должен играть важную роль и в настоящем тексте. И действительно, здесь весьма ощутимо влияние Хайдеггера, однако трудность состоит в том, чтобы передать философскую полисемию языка Сафрански при переводе. Взглянем на один пример в самом начале первой главы:
Es ist nicht das Traumleben allein, wodurch alles andere nebensächlich wird, sondern es ist die Lust an der Darstellung, die einen solchen Sog auf ihn ausübt. Die Lust des Schreibens also zieht ihn von der sonstigen Wirklichkeit ab, gibt dem Traumleben eine Form und führt es dadurch in das gewöhnliche Leben ein. So kann im Gewöhnlichen das Unheimliche aufscheinen.
Наш перевод:
Его [Кафку] влечет не только жизнь грез, на фоне которой все прочее становится второстепенным, но и удовольствие живописать. Таким образом, удовольствие, даруемое письмом, уводит его от прочей действительности, придает жизни грез форму и тем вводит ее в привычную жизнь. А значит, в обыкновенном обнаруживается проблеск жуткого.
Здесь действительность (Wirklichkeit) противопоставляется жизни грез (Traumleben), а затем эта противоположность не снимается, а усиливается тем, что удовольствие от письма (Lust des Schreibens) придает жизни грез форму и вводит ее в привычную, обыкновенную жизнь (das gewöhnliche Leben). Тем самым в обыкновенном (das Gewöhnliche) появляется, как мы переводим, проблеск жуткого (das Unheimliche). Так Сафрански обозначает фундаментальное противоречие кафкианского творчества: оно не дарует примирения действительности и фантазии, оно не наводит между ними мосты, оно не приносит счастья, если под счастьем понимать устранение противоречий и гармоничное сосуществование внутреннего и внешнего миров.
Впрочем, если мы присмотримся к морфологическому уровню, мы замечаем, что между Gewöhnliche (букв. «привычное», «обыденное», «обыкновенное») и Unheimliche («жуткое», «страшное», «зловещее») есть скрытая связь, которую перевод затемняет. Слово Gewöhnliche родственно существительному Gewohnheit («привычка», «обыкновение», «обычай») и глаголу wohnen (жить в смысле где-то «обитать», «проживать»). Привычка – это привычность обжитого мира, в котором обитает человек. С другой стороны, слово Unheimliche образовано присоединением отрицательной приставки к прилагательному heimlich («тайный», «скрытый», «утаиваемый») с его параллельной субстантивацией, то есть Unheimliche – не просто жуткое, но и жуть непотаенности, жуткое в момент его проявления. Но, кроме того, в слове Unheimliche звучит основа – heim-, которая явно указывает на существительное Heim – «дом», «очаг», «обитель». Поэтому в слове Unheimliche можно расслышать следующее: пугающая непотаенность бездомности, противопоставленная безопасности скрытого от внешнего мира пребывания в доме, у очага. Теперь, если мы соединим оба пучка значений, стоящих за противопоставляемыми друг другу словами Gewöhnliche и Unheimliche, мы получим примерно следующую картину: удовольствие от письма выставляет человека в жуткую бездомность
