Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г - Андрей Владимирович Николаев
– А вон в энтом. – И часовой проводил меня до дверей.
– Ну, что тут у вас? – спрашиваю я у Заблоцкого.
– Ничего, – отвечает Миша и, будто что-то вспомнив, весело кричит: – Слушай, говорят, вся пехота перепилась?!
– Где и кто это говорит? – спрашиваю я, делая вид, словно я ничего не ведаю о перепившейся пехоте.
– Все говорят! Нас в штаб дивизиона вызывали, и майор Рудь так и сказал, что «вся пехота в стельку». Если, говорит, немцы пойдут в контратаку, одна надежда на минометчиков и артиллеристов. Потом замполит дивизиона Дехтярев говорил о чести офицера и о том, что вино пить очень плохо.
– У вас тут что – общество святых трезвенников?
– Слушай, – говорит Заблоцкий, – у нас тут какая история-то вышла. Меняем мы огневые позиции – я с первой машиной еду, а с последней – сержант Алексеев, тот, что с маршалом Вороновым разговаривал. Алексеев вылазит из кабины, отцепляет миномет и вдруг грохается наземь. И лежит без движения. Только что стоял, крутился, миномет устанавливал. И вдруг хрясь о землю – и недвижим. И ни единого выстрела. Трогаем его, а он не реагирует. «Дак, он же ж пьяный», – говорит один солдат.
– Скажи, а много в городе пьяных, – интересуется Миша Черемисинов.
– Думаю, намного больше, нежели это допустимо в подобной ситуации, – отвечаю я.
– Слушай, – перебивает меня Заблоцкий, – говорят Федорову, командиру штабной батареи, в стоге пещеру вырыли и бочонок вина туда закатили: Федоров там сидит и вино из бочонка глушит. Нет?!
– Вранье! – сказал я.
– Ну и я думаю, что вранье, – зачем Федорову в стоге сена пещера?
Простившись с Заблоцким и Черемисиновым, я отправился было в штаб полка, но, ощутив в себе полное бессилие, зашел в первый попавшийся дом, не занятый войсками, и завалился в постель. Как был – в сапогах и телогрейке. Прямо поверх перин и заснул, совершенно не заботясь о том, где я и что со мною может быть или случиться.
18 марта. Проснулся я от того, что солнце било мне прямо в глаза. В комнате никого не было, и, очевидно, пока я спал, никто не заходил ко мне. Оправив снаряжение, одернув гимнастерку и сняв телогрейку, я вышел на улицу.
Протрезвевшее воинство приходило в себя и опохмелялось. Но все-таки все понимали, что пить так, как пили вчера, более нельзя. Слава богу, что ночь прошла спокойно и все остались живы. Тем не менее все так перепуталось, что разобраться, где кто, из какого подразделения, было невозможно. Людей собирали, комплектовали взводы и роты и уже потом производили соответствующий обмен.
Капитан Микулин появился с опухшей физиономией, в разорванной коверкотовой гимнастерке, с подбитым левым глазом.
Он не оправдывался, а только виновато улыбался и рассказал о том, как, протрезвев от утреннего холода, он вдруг обнаружил себя прикрученным к фонарному столбу проволокой и решил, что попал в плен.
– Ты себе представить не можешь этого ужаса, – говорит мне Николай.
– Глаз-то тебе кто подбил? – спрашиваю я.
– Кто его знает, – нехотя отвечает он и продолжает: – Очнулся я, голова трещит, глаз затек и ломит, руки связаны. Ну, думаю, всё – пытали.
– Освободил-то тебя кто?
– Не знаю.
Понемногу собрали весь личный состав штабной батареи.
– Где твой Шуркин? – спрашивает меня Федоров.
Я вспомнил басню Заблоцкого о пещере с бочкой вина и расхохотался. Федоров был трезв.
– Ты что ржешь? – обиделся Федоров. – Где твой Шуркин?
– Шуркин такой же мой, как и твой, – ответил я, – и если не убит, и не ранен, не попал в плен, то весьма возможно, что и объявится.
Шуркин действительно вскоре объявился. Он ехал на велосипеде довольный и глупо улыбающийся. На раме его велосипеда перекинут был мешок, в котором визжал живой поросенок.
– Ты где пропадаешь? – задал я вопрос своему вестовому.
– Так нельзя же ж без харча, товарищ старшлейтенант. – И Шуркин полагал, что вопрос исчерпан и разговаривать более не о чем.
– Выворачивай мешок! – приказываю я ему.
Шуркин смотрит с наивным недоумением и не трогается с места.
– Ты что? Русских слов не понимаешь?! – прикрикнул я. – Выворачивай, говорю.
Шуркин развязывает мешок, берет его за углы и вываливает содержимое на землю. С визгом выскочил из мешка поросенок, весь вымазанный абрикосовым конфитюром и обсыпанный сахарным песком и мукой. Белое облако поднялось вверх. Стоявшие вокруг солдаты давились смехом.
– И это ты называешь харчем? – говорю я, еле удерживаясь от того, как бы не расхохотаться. – Стоило бы тебя, сукина сына, самого заставить жрать этот самый харч.
– Та вин же недоумок, товарищ старшлейтенант, – услышал я сзади голос Ефима Лищенко, – вин же забыв тудой масла коровьего усунуть. Тоди зараз можно булоб прямо у мешке и поджарить.
Тут все стоявшие разом грохнули от хохота, рассмеялся и я. Даже Федоров и тот от души хохотал.
Собрав разведчиков, я отправился на предварительную рекогносцировку переднего края в районе юго-западной окраины города Мор.
105-ю дивизию Денисенко отвели, и боевой порядок занимали батальоны 355-го фирсовского полка. С этой стороны города его естественной границей служит линия железной дороги. Далее, в шестистах метрах, неширокая речка, противоположный берег которой довольно круто подымается вверх, образуя невысокую гряду. Еще дальше, приблизительно в километре с небольшим, населенный пункт Тарлан. Мадьярские гонведы окопались на подступах к Тарлану, прикрывая развилку дорог на Надьвелег и Баконьчерни. Наша пехота углубляет траншеи на этом берегу. И в военно-инженерном, и в тактическом отношении эта позиция никуда не годится! И командование решает созданием нескольких рядов траншей подойти к позициям противника на расстояние, позволяющее осуществить «бросок в атаку». Земля тут податливая, и солдаты работают активно и с напряжением. Наши разведчики и связисты заняты оборудованием наблюдательного пункта. Мадьяры ведут себя тихо, работать нашим солдатам в окопах не мешают и в смысле
«огневой активности» себя никак не проявляют. Было очевидно, что в этот день проводить какие-либо активные и наступательные действия не предполагается. После взятия Мора мы как бы вдруг замерли в выжидательной позиции.
Как удалось выяснить в первые же часы наблюдения, позиции венгров на подступах к Тарлану не представляют собой ничего сложного в инженерном отношении – наскоро отрытые окопы и отдельные огневые точки.
День клонился к вечеру. Косые лучи заходящего солнца освещали справа налево оранжевым отсветом оголенные суглинистые высоты противоположного берега. Длинные фиолетовые тени ложились по земле. Уставшие за день люди отдыхали, сидя в свежеотрытых траншеях. Все проголодались и ждали прихода дежурных с термосами. На передовой воцарился момент благоговейной тишины – ни выстрелов, ни криков, ни разговоров, лишь мерное журчание воды в
