Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Рассказ этот вошел в его третью и последнюю самодельную книгу «Рогульки», отпечатанную в типографии того же поезда газеты «Вперед». Факт весьма показательный: Иванов в условиях своей новой журналистской работы, где вынужден был писать проколчаковские антисоветские тексты, в противоход этому в «свободное время» набирал «книжку своих рассказов, не думая, что она может появиться на свет». И включил он в нее те рассказы, которые казались ему «полными жизни, целомудренными, ясными и, так сказать, краснощекими»; «беззастенчиво относил к тонким и лучшим произведениям среди всего, что писалось тогда в Сибири» («История моих книг»). Политика, любая ангажированность белыми ли красными, томила, нужен был отдых от войны. И все-таки фамилия инженера слишком прозрачная: «Янусов» отсылает к мифологическому двуликому Янусу. Скорее всего, и Иванов был тогда таким двуликим, глядящим то в прошлое, в милую дореволюционную жизнь, то в настоящее, где был Колчак – почти античный герой, титан, бросивший вызов грозной Совдепии, «Большевизии», воевавшей сразу на несколько фронтов. Но он и слишком несибирский, российский, европейский, почти иностранный, да еще и несухопутный, моряк, адмирал. С сибирским краем и народом так и не сблизился, общался с людьми слишком книжно, думал больше о военных операциях, боеспособности армии, чем о Сибири как уникальной земле. Слишком рвался к Москве, в «Европу», поэтому и надорвал войска в апреле-мае на уфимско-камском фронте. Этот Янусов Иванова тоже несет на себе отпечаток личности Колчака. У него «холодное, бритое лицо иностранца», он инженер, как Колчак был автором «технических» научных работ, океанографических исследований; Янусов думает о том, «как умеют себя держать англичане с туземцами», тогда как и в Колчаке было много английского – по выправке, мундиру, дружбе с главой британской миссии Ноксом, даже охрана у него была шотландской; и, наконец, инженер вспоминает «свеженькое личико знакомой актрисы», что не может не навести на мысль о подруге адмирала Анне Тимиревой, которую Сорокин называл «актрисой».
Да, нелегко тогда было Иванову сориентироваться. И белых, Колчака, он не мог отвергнуть так сразу: он, в лице Янчевецкого, дал ему работу, достаток, отдых от войны, а тут еще сентябрьское контрнаступление, взятие Тобольска, надежды на перелом в исходе противостояния, воодушевление. На юге успешно наступал А. Деникин, что вдохновляло на повторение весенних побед и соединение, наконец-то, с деникинцами, армией Юга. Но и стать вторым Ауслендером он не мог, как и Вяткиным. Знал и читал о заседаниях лит. кружка при издании «Единая Россия», возглавляемого ими, видел умные названия докладов о Достоевском и его «Бесах» и русской революции, о творчестве Ф. Тютчева, о «Вечной женственности» Вл. Соловьева, «Курантах любви» М. Кузмина, «Двенадцати» и «Скифах» Блока. Но спешил ли слушать их? Ведь там все о прошлом, о том, что отошло в историю и теперь возвращалось назад. И куда – в Сибирь, на родину «областничества», где Омску навязана роль «третьей столицы России»? Скорее уж бремя. И потому Иванов должен был быть на вечере памяти С. Кондурушкина – писателя-«короленковца», оказавшегося в Сибири, а в февральском Омске скончавшегося. И уж просто обязан был посетить траурное собрание, посвященное Сопову, погибшему тоже от «политики», как и Новоселов, и это должно было заставить присутствующих задуматься о себе самих. Можно не сомневаться, что был Иванов и на заседании, где Сорокин читал свою драму «Алатырь-камень» из старообрядческой жизни. Ибо в то голодное время, еще до газеты «Вперед», он чаще бывал у Сорокина, в его доме, вкушая и уют, и питание, и «литературу». Безусловно, стеснялся своих лохмотьев в апартаментах газеты «Единая Россия», где проходили заседания и собрания.
Громкий мартовский визит в Омск Давида Бурлюка, отца русского футуризма, до предела сблизил Сорокина с Ивановым. По версии Сорокина, из его «Тридцати трех скандалов Колчаку», он, Иванов, «по моей инструкции выступил против Давида Бурлюка, упрекал его в жадности к деньгам». За что тот выдал Сорокину удостоверение как «национальному великому писателю и художнику Сибири». И знаменитый «Манифест Антона Сорокина» написал тоже Иванов. Это подтверждается использованием в тексте «Манифеста» стихов Иванова, который имел опыт сочинения именно таких ассоциативно-образных текстов. Есть еще история с поэмой в прозе «Симфония революции», двуликой, с приметами и революционности, и колчаковства, опубликованной в «Библиотечке “Вперед”» в августе 1919 г. Там, с одной стороны: «Вот кровавый пришел, сидит на троне, как изваяние, а потом за столом, за большой картой, шнуром и булавкой отмечает фронт». А с другой: «А в овраге за публичным домом сидит на коряге диавол, хохочет и радуется: “Не хотите ли нового Керенского или Ленина?” И толпа кричит: всем хватит три тысячи 82 пуда». Уж не принимал ли участия и в этом тексте Иванов? Иначе зачем ему было сжигать весь тираж («50.000» экземпляров) «Симфонии», как писал Сорокин. Но о своем знакомстве, точнее, эпизодической встрече с самим Колчаком сам Иванов написал в «оттепельном» 1962-м в очерке «Антон Сорокин». Потому что именно он познакомил его с адмиралом. В позднем рассказе Сорокина «Анна Тимирева» героиня рассказывает, как был огорчен Колчак, «расстроился до слез, изорвал книжонку, растоптал ногами», «хотел даже отдать приказ об аресте автора».
Это было позже, в августе, встреча же происходила зимой, в начале 1919 г., как указывает Иванов. В это время Верховный правитель еще добродушен, ибо принимал Сорокина, по словам Иванова, «за юродивого», который должен быть «у всех московских государей», и это явно «льстило ему»: есть тот, кто может говорить «ему суровую правду». Скорее же всего, Сорокин просто пользовался благородством Колчака, дворянина, флотоводца, человека старой закалки, XIX века. И к Иванову, вхожему в дом «юродивого», он, очевидно, отнесся тоже как к юродивому, едва ли поверив в слова Сорокина, сказавшего при представлении: «Молодой гений, сибирский прозаик, с которым переписывается Горький». Принял за одно из проявлений «юродства», да и что такое для него, Колчака, Горький – плебей, якшавшийся с большевиками, прозревший после Октябрьской революции. Потому-то и «посмотрел на меня» – словно запоминая еще одного большевика. Слова о том, что Горького и Блока, «когда возьмем Москву, придется повесить», надо все-таки считать идеологическим довеском к очерку, вымыслом. Чтобы подчеркнуть «кровавость» Верховного правителя, косвенно, выходит, угрожавшего и ему, Иванову. Если убрать эти «вешательные» слова, то получается вполне лояльное к адмиралу отношение: «молодой гений» сначала «растерялся» от такой неожиданной встречи, а затем пытался «подобрать веселые и самоуверенные слова», как это было при эпистолярном знакомстве с Горьким. Другу «юродивого» сошло с рук и не такое бы, мог бы не беспокоиться за себя. Да и какой он кровавый, этот Колчак: «Небольшого роста седеющий человек, подстриженный бобриком, в
