Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Сам Иванов тоже был хорошим «путаником». Те самые «очерки фронта» «У черты» он печатал не в газете «Вперед», а в другой газете – «Сибирском казаке». В газете же «Вперед» публиковал не только статьи, но и полуполитические рассказы: «Клуа-Лао», «Одичавшие». Мирные «Рогульки» же, наоборот, в екатеринбургской газете «Голос Сибирской Армии», правда, под псевдонимом «З.». Не чуждался и других газет – «Зари», где была напечатана «Моль», курганского издания «Земля и труд», где появился «Купоросный Федот». В журнале «Возрождение» были опубликованы алтайские сказки и «Американский трюк». Мог ведь и «Нашей газете» что-то дать как тезка – тезке, или под псевдонимом, которые тогда были весьма распространены. Время было хаотичное, карнавальное, легко делившееся на короткие отрезки времени, и особенно ускорившееся после колчаковских поражений, отступления, а затем бегства армии. Потому и нельзя исключить и таких парадоксов и казусов. Тем более что Иванов оставался в поле, контексте, атмосфере сорокинского футуризма и его «Манифеста», который, возможно, сам и написал. Были там и такие слова: «Шут Бенеццо в газетном колпаке кувыркается на подмостках жизни». Юродивому, т. е. вне политики находящемуся, выдумщику, футуристу, поэту позволено и в газетах «кувыркаться», меняя и путая их названия и принадлежность – он ведь шут в газетном колпаке! Как тот же Сорокин в 1918 г. в газете эсера Дербера мог поменять в ключевом партийном лозунге «В борьбе обретешь ты право свое» слово «борьба» на слово «ум». При этом, вспоминает он в своих «Тридцати трех скандалах Колчаку», «в двери выглянула улыбающаяся луна Всеволода Иванова». Такие выходки Иванов явно одобрял, одновременно учась у главного сибирского скандалиста. В 1919 г., правда, Сорокин слишком уж увлекся, всерьез подвергая свою жизнь опасности этими скандалами.
Иванов так «круто» скандалить не был готов. И жизнью он рисковать точно не хотел, когда перед бегством из Омска на поезде с газетой «Вперед» сжег, по словам Сорокина, «всю литературу». Кроме книги «Рогульки», которую бережно хранил, зашив в подкладку одежды, и весь следующий 1920 г. она была его пропуском в новую, лучшую жизнь. Эти же «Рогульки» спасли его в опасной авантюре бегства с белыми из Омска. По воспоминаниям Урманова, Иванов читал ему этот рассказ («набросок рассказа») на вокзале перед самым отъездом. «Рассказ производит на меня большое впечатление (…), и я уже не говорю, а кричу: – Не езди никуда, Всеволод! Сиди и пиши вот такие рассказы!..» Но его уже было «не сговорить». Банальный на первый взгляд аргумент: «Я не люблю долго сидеть на одном месте» – на самом деле мог быть для Иванова вполне серьезным и решающим, если знать о большом опыте его скитаний, почти десятилетних, выработавших привычку к перемене мест. И вообще, можно заметить, что Иванова постоянно тянуло на Восток, еще со времен хождений в «Индию», когда он вроде бы уже дошел до Бухары. Индию сменил Дальний Восток, все чаще упоминающийся в его произведениях, в том же «Клуа-Лао» – китайцы. А маршрут колчаковских поездов как раз вел куда-то туда. Поддержала и жена, как мы знаем, «забавнейшее существо»: «актриса бродячих театров», походную жизнь, веселые компании просто обожавшая. «А меня, как цыганку, тянет к перемене мест, я же из бродячей труппы», – сказала она Урманову, окончательно потерявшему всякие надежды. Не спасли тогда и «Рогульки».
Спасла, видимо, икона Абалацкой Божией Матери, которую еще в августе-сентябре привезли в Омск для спасения города. В единственное свое подлинно талантливое, написанное душой стихотворение – Мартынов назвал его «прекрасным, великолепным» – Иванов вставил эпизод этого события: «На улицах пыль да ветер…». Он похож на «Ламанческого князя», т. е. Дон Кихота, тщетно сражающегося с ветряными мельницами, и вдруг «пронесли чудотворную икону». Это «никто почти не заметил», кроме него. В варианте «Дневников» 1943 г. так и написано: «Один только я заметил». Значит, для него это было потрясением, может быть, он внутренне молился, просил оберечь его от возможных несчастий. Был ли это список из Семипалатинска, города, почти родного на омской чужбине? Иванов не мог не знать, что именно семипалатинская Абалацкая икона была, может быть, самой чудотворной. Прославило ее чудо 1712 г., когда военный корабль, следовавший из Тобольска, невероятным образом стал плыть сам собой и приплыл в Семипалатинск. Тогда икону и перенесли в Знаменский собор. Опять корабль! Не чувствовал ли Иванов, может, интуитивно, связь между кораблем, влекомым чудотвороной иконой, и теми судьбоносными суднами, которые делали ему биографию в 1910 и 1918 гг.? И когда писал свой рассказ «Рогульки», главным героем которого, по сути, становится пароход «Андрей», возможно, держал в уме ту легенду о «семипалатинском» корабле. Ведь и в «Рогульках» этот «Андрей», неестественно белый, «белый-белый», таит в себе столько же «белых» прелестей, надо только их увидеть, понять, разгадать.
Абалацкая икона, стихотворение ли, написанное, по сути, о ней, «Рогульки» ли, рассказ, также, как мы видим, подспудно православный, помогли, но Иванов был спасен. От расстрела в Новониколаевске, от тифа в поезде, от участи его соратника, поэта Маслова, умершего, может, и не столько от тифа, сколько от обреченности. Пирующие во время чумы ведь уже приговорены. За все должна быть расплата. И Маслов это понимал, описывая свою омскую жизнь: «Здесь вечно полон скифский кубок, / Поэтов – словно певчих птиц, / А сколько шелестящих юбок, / Дразнящих талий, тонких лиц!». Но этот вызов чуме омских бражников даром не пройдет. И, как наяву, поэт пророчит: «А завтра тот, кто был так молод, / Так дружно славим и любим, / Штыком отточенным приколот, / Свой мозг оставит мостовым».
Слава Богу, свой мозг Всеволод Иванов оставит при себе. Через год этот «мозг» узнает вся советская Россия. Его ждет настоящий триумф, все будет, как в сказке, по мановению волшебной палочки по имени «Максим Горький». Это случится через год. Который еще надо было прожить.
Глава 4
Сновидный 1920-й
Дальневосточный Иванов. Неизбежный Сорокин
Садясь 13 ноября 1919 г. в поезд, покидавший Омск, Иванов испытывал судьбу. В очередной раз, словно по привычке. Словно не хотел знать, понимать, что Колчак и его армия обречены. В каком состоянии он был тогда,
