Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Как удобно таким вот, домашним представлять себе Колчака, его приближенных и всю власть. Так легче было согласиться на предложение Сорокина работать в газете «Вперед». Подозревал, конечно, что от Сорокина всегда нужно ожидать любого подвоха. Но ведь есть еще книга «краснощеких» рассказов «Рогульки», без войны и политики, которую хорошо бы издать. А рассказы эти и правда полны жизни. Но и не настолько оптимистичны, чтобы назвать их полностью «краснощекими». Наоборот, в одном рушится мечта о самолете («Купоросный Федот»), в другом «киргиз» продает свою дочь брюхатому русскому купцу («Джут»), в «Шантрапе», наконец-то напечатанной полностью, актер Саянный (в «Сограх» он звался Таежным) обманывает своих друзей ради личного блага и успеха, в «Алхимеде», уже знакомом нам по сборнику «Рассказы» как «Американский трюк», балаганщиков ждет полный крах, потеря заработанных денег и тяжелая, подневольная работа. А в «Клуа-Лао» и вовсе героем является умирающий на плоту китаец Ван-Ли со вздутым животом и опухолью на лице, «распухшими черными ногами», похожими «на куски гниющего в воде дерева». Которая похожа на жертву речному богу Клуа-Лао, чтобы другие, русские плотогонщики, доплыли успешно. Как отличается этот жертвенный, богобоязненный китаец Клуа-Лао от китайцев из пятого «очерка фронта» «У черты». Страшные своей безликостью, отсутствием имен, безжалостностью, они казнят попавшегося красным белого казака. С ужасающей методичностью отрезают сначала ухо, потом кончик носа, выдавливают пальцем глаз, наконец, скальпируют, сняв «с головы кожу вместе с волосами». В «Клуа-Лао» жестоким был старый речной бог – его именем назван рассказ, а здесь – люди, соплеменники Ван-Ли, распоясавшиеся оттого, что служили у красных. Там русские с почестями хоронили китайца, здесь китайцы труп русского казака «бросили в ограду», он «провалялся день», и только некий «сердобольный человек закопал его в огороде».
Своими «Рогульками», делавшимися одновременно с этими фронтовыми очерками, Иванов словно поворачивает время назад, возвращая «краснощекие годы». Вплоть до ранних, детских, когда можно было вылавливать немудреные «водяные орехи со скорлупкой, похожей на маленькие рога» и продавать их даже на «самом белом пароходе “Андрей”, белый-белый, как голова сахару и столько же таящий в себе прелестей, сколько и сахар». Там есть замечательная девочка с книжкой, которую юный торговец Ленька может совершенно бесплатно накормить рогульками, и «блестящий маленький ножичек», который можно взять себе на память. Ведь это пароход чудес, из другого, лучшего, волшебного мира. Идиллия длилась недолго, с «Андрея» он был изгнан с позором и больше он «не бывает на пароходах». Зато приобрел жизненный опыт, знает о мире больше, чем об одних только рогульках, остающихся символом мечты, чистоты детства. Одновременно так трогательно, так по-детски ласково звучит это слово, но и легкомысленно, слишком наивно, хрупко, как эти водяные орехи. Рассказ и вся эта книга о дореволюционной жизни, в которой много было и детского, даже и у взрослых – об этом рассказ «Три копейки», – и которую лучше бы назвать «Белый пароход “Андрей”». Ибо именно этот образ более полно отражает внешний и внутренний облик ушедшей, уплывшей жизни, где есть отлаженный строй и уклад жизни, пусть и иерархический, с делением на «благородных» и «бедных», зато сохраняющий устойчивость, как у корабля на воде. И он обязательно белый, символизирующий мечту («алые паруса» уже нарушение образа, идеала), которая когда-нибудь да и сбудется. И он плывет по водной глади – благородно, неспешно, не торопя жизнь. С пароходом у Иванова было связано немало автобиографического и, по крайней мере, два ключевых эпизода: отплытие в 1911 г. из Павлодара в Омск в бочке (скрывался от контролеров) и начало скитаний по Сибири; и ушедший из-под носа пароход с отступающими красными в начале июня 1918 г., «забывшими» или бросившими его на посту сторожа пороховых складов. Оба события были невероятными для жизненного пути Иванова и, наверное, благоприятными. И в обоих случаях пароходы назывались «Андрей Первозванный». Точнее, в трех случаях, включая рассказ «Рогульки», если считать его автобиографическим. Благоприятными, потому что все произошедшее за эти девять лет вошло в копилку жизненного опыта, а главное, он уцелел и оставался на плаву и в этот, особо опасный колчаковский 1919 год.
И совсем другое дело поезд. Образ всего противоположного пароходу. Поезд – это прежде всего война – эшелоны, везущие на фронт свежие войска – «пушечное мясо» – и боеприпасы, а обратно – раненых, искалеченных, надорванных людей. Поезд – символ вражды и зла: с него даже быки спрыгивают, как в очерке Иванова (слава Богу, удачно). Поезд – это и Колчак, выезжавший на фронт с инспекциями и помощью солдатам (часто цеплял к своему составу по два вагона с подарками фронтовикам), особенно часто в период отступления. Колчак на пароходе, как в очерках Вяткина, – слишком благостно для слишком сурового и мрачного адмирала, по сути, обреченного с момента принятия на себя «креста» Верховного правителя. И вообще, поезд, его прозаический вид – стандартные коробки вагонов, геометрия углов, плоских поверхностей, прямолинейности (только по рельсам, и ни на миллиметр в сторону) – больше подходит Колчаку, в ранге сухопутного адмирала, чем пароход. У него и внешность была больше «геометрической»: скулы, особенно «треугольный» нос, прямоугольная фигура и китель, шинель, а также нервность, горячность, напоминавшие толчки поезда на стыках рельсов, при торможениях и ускорениях. Поезд для Иванова – это еще и злополучная газета «Вперед», колчаковская не только по форме, но и по содержанию. Иванов вселился с женой в один из четырех вагонов, предназначенных для рабочих типографии и обслуги, он уже, хочешь не хочешь, должен был принять все колчаковское – образ мыслей, язык своих газетных статей и корреспонденций, политическую ориентацию. Но можно ли было все это так быстро поменять, переделаться, если и являешься, как бы ни старался быть эсером, красногвардейцем, «областником», – беспартийным?
На помощь шли псевдонимы, которых у «поездного» Иванова было, как минимум, два: И. Лыков и Вс. Тараканов. И еще один, спасительный, за которым можно было укрыться, почти не меняя своих имени и фамилии. Дело в том, что в это же время в Омске жил, работал, писал его почти полный тезка – Всеволод Никанорович Иванов. Редкая удача, чудесное совпадение, подарок судьбы! Как им было не воспользоваться? Может, потому и писал Иванов так охотно антибольшевистские статьи, что потом можно их «списать» на другого Всеволода Иванова. Хотя и человека другого возраста (родившегося в 1888 г.), образования, жизненного и литературного стажа и опыта. Он так же, как и многие писатели и сам Колчак, приехал в Омск из Петрограда, где окончил историко-философский факультет, некоторое время учился в Германии. Так
