Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Укажем в заключение на еще один факт: использование Ивановым, уже в сценарии фильма «Бронепоезд…» стихов из «Пути во мраке». Кстати, из рассказа Иванова о Маслове следует, что его стихи начиная с середины декабря написаны в тифозном, воспаленном, т. е. полубредовом состоянии. Так что Незеласов, в повести и пьесе, тоже мог быть уже не просто отчаявшимся, а в лихорадке тифа, которую Иванов, вольно или невольно, перенес с Маслова на командира бронепоезда.
Двуликий Иванов. Домашний Колчак. Удобный тезка
Впрочем, и вся атмосфера колчаковского Омска – этого огромного «поезда»-броневика, – его богемы была во взвинченном, болезненно-лихорадочном состоянии, так сказать, «творческого тифа». И даже такие, на вид здравомыслящие писатели, как С. Ауслендер или Вяткин, клеймившие Сорокина сумасшедшим, больным, сами были «больны» – Колчаком. Ладно еще, если виной тому была пора успехов армии под его командованием (особенно всех возбудило взятие Перми 27 декабря 1918 г., а затем Уфы 13 марта). Но эйфория длилась и дальше, когда колчаковцы стремительно катились назад, в июне сдав красным те же города. Несомненно, литераторы, собравшиеся в Омске к 1919 г., были сильны индивидуально и в массе, составив значительный культурный слой. Особую силу придавали приезжие петроградцы. Кроме Маслова, другой крупной фигурой был Сергей Ауслендер. После Октябрьской революции «совершил опасный для жизни побег», добрался до Сибири, где стал одним из самых преданных белому движению писателей.
Ауслендер о Верховном правителе начал писать сразу же, как прибыл в Омск, с ноября 1918 г. И сделал это так хорошо, что статью в «Сибирской речи» потом расширил до книги, точнее, брошюры, вышедшей огромным тиражом в 100 тысяч, каким выходят только пропагандистские, официальные издания. Сам Ауслендер, видимо, не ожидал такого успеха. Ибо писал он как литератор, романтик, лирик, а все приняли это за подобострастное верноподданничество. А он ведь искренно, почти исповедально писал, что сразу «бессознательно» ощутил в Колчаке «что-то знакомое», на уровне «дежавю». И вспомнил, что такие лица «воинов и героев», как на римских камеях, он «с детства видел на страницах старой книги с выцветшими гравюрами». И «унылые коридоры Ставки Верховного главнокомандования» только оттеняли внешность почти античного Колчака, который принадлежит не белой идее, Сибири, Омску, но всей мировой культуре. Он пишет о том, что в Колчаке «есть что-то приковывающее взоры и сердца помимо воли, что-то магнетизирующее». Колчак «умеет владеть толпой», сохранять авторитет даже перед лицом «темного опьянения», «революционного безумия». Ибо чем исключительней герой, тем больше он выводится «из-под “юрисдикции” эпохи», противостоит времени и людям». Так что и биография Колчака в книге Ауслендера дальше строится уже не столько по Петру I, сколько по житиям святых: «умеет пользоваться влиянием не только среди товарищей, но и среди старших»; за свою полярную экспедицию получает «награду весьма редкую»; «в годы русско-японской войны, уважая храбрость, японцы ему одному из немногих оставили в плену оружие»; «в нарушении всех условий» он производится в вице-адмиралы; «стоит выше опытных и старых моряков»; в годы революции проявляет способность, пусть временно, вызывать «просветление» у революционных матросов; один мог жить без охраны в городе, «опьяненном большевистским дурманом», и т. д. Словом, уникальная жизнь продиктовала и уникальность судьбы: быть «во главе национальной власти». Была, видимо, и еще одна причина для такого восхваления: Колчак был тоже петербуржцем, уроженцем города «архитектурного», на камне, воде и море, даже знак Зодиака у него был водный – Скорпион. То есть вода и камень: спокойствие камня и непредсказуемая стихия воды, плюс главный миф Петербурга и мистика его происхождения и существования. Все это делало Колчака и автора книги о нем людьми одной крови, одного братства, одного мифа. Сибиряки же, не видевшие этой подоплеки, восприняли это едва ли не как лесть, окрестив Ауслендера «придворным поэтом».
Но был и среди них, «придворных», другой сдержанно-пылкий колчаковец – Георгий Вяткин. Поэт-лирик по своему складу, дарованию, характеру и темпераменту, тяготевший к Бальмонту и Блоку, он вплоть до Колчака не подавал признаков политизированности. В Омск он попал из эсеровского Томска 1918 года по приглашению омского Временного сибирского правительства, заняв в нем должность начальника бюро обзоров печати, страстно поддержав Колчака. Вернее, колчаковскую власть, ибо нигде – ни в стихах, ни в рассказах, ни в газетных статьях и очерках – Верховному правителю дифирамбов не пел, как Ауслендер. Характерна в этом смысле его тоненькая, 32-страничная книга «Раненая Россия», единственная, вышедшая в колчаковские времена, словно в пику ауслендеровской брошюре, немногим более объемной. Книга напечатана в пору успеха белых, в знаковом городе Екатеринбурге – это можно датировать уверенно, – но сданном красным 14 июля, а вот сильный стих «Защитникам Родины» – уже в начале сентября, в пору контрнаступления, когда вновь воскресла надежда на победу белых. Он едет в свите Колчака на Тобольский фронт и пишет три очерка. Вяткина, как всегда, интересует народ – крестьяне, рассказывающие о бесчинствах красных, солдаты, говорящие о своих фронтовых нуждах, например нехватке теплой одежды. Даже о положении на фронте только информируется. Пройдет не больше полгода, и он уже станет восхвалять красных, на чью сторону перейдет, каяться в ошибках чуть ли не всю оставшуюся жизнь, пока его не расстреляют в 1938 г. те же
