Моя небесная красавица. Роми Шнайдер глазами дочери - Сара Бьязини
Все, что мне о ней рассказывают, похоже на правду. Они не лгут, не приукрашивают истории, прожитые вместе с ней, подле нее. У них все по правде. Даже когда они недоумевают, сомневаются.
В многочисленных документальных фильмах и биографиях она предстает, как правило, ужасно несчастной, подавленной, зависимой. “Вот еще! Твоя мать была совсем не такая! Их послушать, так создается впечатление, что она рыдала весь день напролет, ничего подобного! Она смеялась! Сколько мы с ней вечеров провели, умирая от хохота!” Их охватывает печальный, тревожный гнев. Отец говорит мне: “Уверяю тебя, дорогая, я вот сейчас задумался, неужели я прожил одиннадцать лет с такой вот особой, как они описывают. Нет, я знал совсем другую женщину!”
Меня часто спрашивают, почему моя мать незабываема. Вот что я думаю: просветленное лицо, фотогеничность, близкая к магнетизму, подлинное актерское переживание, великий творческий путь, который так хотелось бы продлить, любимые мужчины, обожаемые дети, ужасная драма, прожитая жизнь.
Ну и не надо забывать про эпоху женской эмансипации. С ее героинями отождествляли себя все женщины.
Планеты выстроились в ряд.
Возможно, перед лицом стольких достоинств нет необходимости слишком долго рассуждать, искать причины, достаточно просто ею любоваться, словно картиной, молча созерцать. Как произведение искусства. Невзирая на все упущения и несовершенство.
Раз мы любим ее, давайте и дальше смотреть ее фильмы. Это лучшая дань уважения. Зачем разводить теории о ее жизни, о ее выборе.
Мне бы хотелось, чтобы она чаще играла в комедиях, но ей слишком часто предлагали и она слишком часто соглашалась на драматические роли. Я долго говорила, что один из моих любимых ее фильмов – “Что нового, кошечка?” Вуди Аллена с очаровательным Питером О’Тулом и страстной Урсулой Андресс. Моя мать играет в бешеном комедийном темпе, и ей это очень идет. Кстати, надо бы мне пересмотреть его.
Боже мой, как все же нелепо превозносить знаменитую сцену из фильма Жулавского “Главное – любить”, где она плачет, сидя в нижнем белье верхом на своем партнере, практически обнаженная во всех смыслах этого слова: “Нет, пожалуйста, не снимайте, я актриса, понимаете, я умею хорошо играть, а это делаю ради денег, не снимайте…” – слыша эти слова из ее уст, все всегда считали и считают по сей день, что она сливается воедино со своей героиней, выходит из образа, говорит от себя. В этой сцене ее партнер – камера, мама смотрит прямо на нее, и кажется, что она обращается ко всем нам, а не только к папарацци в исполнении Фабио Тести, украдкой снимающему эти кадры на съемочной площадке. Почему же бедную мою маму все время преследовали, ее и ее сына, моего брата, no comment, до самой смерти.
Конечно, в этой сцене она ошеломляет, потому что ее слезы, настоящие, соленые, идут из глубины души. Но упорное желание журналистов упоминать только этот эпизод всегда злило меня. Словно они испытывают какое-то извращенное удовольствие, наблюдая, как она плачет.
Вуайеризм, короче говоря.
Я не могу быть среднестатистическим зрителем. Может, я снова становлюсь маленькой девочкой, когда смотрю на нее. А девочке невыносимо видеть плачущую маму, ей хочется поскорее утешить ее, помешать им всем доводить ее до слез. Глазеть на ее страдания. Возможно, у всех зрителей возникает такая детская реакция. И поэтому мы так переживаем?
Конечно, это ее работа, она ее выбрала и любит ее. Мне не стоит беспокоиться, она плачет понарошку. И тем не менее.
Почему бы вместо этого не показывать сцену с вуалеткой, то есть их знакомство с Филиппом Нуаре в фильме “Старое ружье”, снятую в “Клозри де Лиля” (это мое любимое кафе, укромный уголок для любовных свиданий). Она потрясающе красива, Филипп Нуаре растерян, притом что он непревзойденный кавалер. Глаза моей матери блестят от возбуждения, она смеется, она влюбляется в его героя. Он уже покорен, как и все мы, зрители.
Мои родители часто ужинали с Филиппом и его женой Моник Шометт в “Марли”.
Я сама виделась с ними несколько раз у моей любимой крестной Мишель де Брока. Как-то Нуаре подарил мне стеклянное пресс-папье в форме сердца в красном тканом мешочке с узорами. Филипп – образец английского шарма.
Сегодня я играю с Деборой Гралль, его внучкой, в спектакле Кристофа Лидона “Фрёкен Юлия”. Мы с ней знакомы и уже успели полюбить друг друга. Я помню, как Дебора расчувствовалась и буквально упала в мои объятия в церкви Святой Клотильды на отпевании Филиппа. Она очень меня тронула. Мы плакали вместе. Она принесла на репетиции сапоги с деревянной колодкой, сшитые Филиппу на заказ Джоном Лоббом. Это подлинное произведение искусства. Дебора тут же предложила их, когда режиссер искал реквизит для отца фрёкен Юлии, – он не появляется, но Юлия обожает и ненавидит его в равной степени.
Каждый вечер я беру эти сапоги, смотрю на них, прижимаю к себе, и меня охватывает волнение. Оно не имеет отношения к тексту, который я произношу, это сильнее меня. Я потрясена красотой и силой этого символа, столько поколений тут сошлось воедино. Я исправляю “столько” на “слишком много”. Так гораздо лучше.
Как хорошо, когда волнует красота жеста, а не печаль, заложенная в нем.
Еще одна любимая сцена, которая, к счастью, повторяется много раз.
Из “Мелочей жизни” Клода Соте, разумеется. Я имею в виду сцену с пишущей машинкой. Мама играет роль Элен, переводчицы письменной или устной, уже не помню. Жарко, Элен сидит, обвязавшись полотенцем, мы видим ее плечи, золотистую кожу и глаза сквозь стекла очков в толстой черепаховой оправе. Она печатает, останавливается, злится из-за какого-то немецкого слова, не зная, как перевести его на французский.
“Как по-французски будет «врать»? Нет, не врать, скорее «фантазировать»?” Она оборачивается.
Великолепный Пикколи стоит позади нее. Он смотрит, как она печатает, курит, наблюдая за ней, прикладывает большой палец к губам. Она жмурится от сигаретного дыма (я пишу по памяти, да простят меня пуристы, если я ошибаюсь).
Затем камера смотрит на Элен глазами Пикколи: затылок, забранные в пучок волосы. Клод Соте снова показывает лицо Пикколи, он смотрит на нее с желанием и какой-то отрешенностью – так, во всяком случае, часто говорят о его персонажах. На самом деле нет, он собирается бросить Элен и в этой сцене уже знает об этом.
“Affabuler”.
“Вот это слово – AA-FFA-BU-LER”.
“С двумя F ”.
“Ар-р-р…” – и какое-то немецкое ругательство.
Мишель Пикколи умер в прошлом году. Я не отрываясь смотрю документальный
