Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
Крамской упорно постигает ремесло, пусть и не совсем то, о котором мечтал. Его старший по возрасту друг и земляк Михаил Тулинов, первый в истории фотограф Острогожска, а позже – владелец знаменитого московского ателье, где снимались портреты с Достоевского, Толстого, Салтыкова-Щедрина, обучил юного Крамского ретушированию фотографий, он же подарил Ване его первые краски.
Фигура Тулинова в жизни Крамского вообще чрезвычайно заметна, так что стоит приглядеться к нему внимательнее. Бывший купец и художник-самоучка, Михаил Борисович так увлёкся новомодной фотографией, что освоил сложнейшие по тем временам методы светописи. По словам исследователя творческой фотографии в России Сергея Морозова, в поздние годы Крамской утверждал, что Тулинов был в большей степени химиком, чем художником, – его интересовали скорее технические процессы, нежели искусство. Но в юности Михаил Борисович был для Крамского, конечно же, эталоном. Он научил Ивана «доводить акварелью и ретушью фотографические портреты», без чего тогда нельзя было помыслить готовый продукт. И это, безусловно, повлияло на манеру Крамского-живописца – непревзойдённо точного портретиста, «фотографичность» работ которого поистине поразительна. По рекомендации Тулинова Крамской поступает ретушёром к фотографу Якову Петровичу Данилевскому, работает с ним в уездных городах по всей России, учится у хозяина иметь дело с красками, лаком, карандашом, добивается колоссального прогресса в своём ремесле и оказывается в конце концов в Петербурге, куда его переманил известный фотограф Александров. Крамской тут же доказывает: новый работодатель в нём не ошибся. Он ретуширует фотопортрет государя императора так, что Александрова назначают придворным фотографом! А Крамского зовут отныне «богом ретуши». Но если вы думаете, будто бы ему этого довольно, то ошибаетесь. «Живопись! – восклицает Крамской в дневнике юных лет. – Я готов это слово повторять до изнеможения… Она исключительно занимает в это время всё моё внутреннее существо, все мои умственные способности, одним словом, всего меня». Ещё до поступления – по рекомендации всё того же Тулинова – в Академию художеств Крамской владеет значительным, в сравнении с другими студентами, опытом: за годы ретушёрской работы над тысячами портретов его природные способности развились и окрепли.
В 1860 году за картину «Смертельно раненный Ленский» Крамской получает вторую серебряную медаль Академии, в 1862 году – преподаёт в рисовальной школе Императорского общества поощрения художников, а через год ему присуждают вторую золотую медаль Академии за работу «Моисей источает воду из скалы». Но это ли ему хочется писать на самом деле? Моисея, Ленского, поход Олега на Царьград?..
«Кто ж виноват, что я, уличный мальчишка, родился в нищете и, не вооруженный ни знанием, ни средствами, поплыл в такое море», – рассуждал позднее Крамской о своём смелом решении стать настоящим живописцем. «Виноват» в этом отчасти именно Михаил Борисович Тулинов! В знак благодарности другу Крамской написал в 1868 году его прекрасный портрет[54]. Они поддерживали близкие отношения на протяжении всей жизни, и неудивительно, что именно Тулинову Крамской решился доверить сложное и трудное признание.
Из письма от 6 ноября 1862 года:
«Дорогой мой Михаил Борисович! В письме этом – дело первой важности, именно вот какое: если бы, например, я встретил женщину, которая бы меня полюбила, и я полюбил бы её, если бы жизнь с нею не только не задерживала моей карьеры, но и помогала бы даже ей, и если бы случилось так, что даже не увеличивало бы моих расходов, теперь проживаемых, и к довершению чуда: её интересы – мои интересы, и, наоборот, всё, что меня трогает, интересует и радует в жизни, в искусстве и везде, было бы не чуждо и ей… скажите – благословили бы Вы меня на женитьбу, мой отец, брат и лучший друг?»
Крамского переполняют, захлёстывают чувства, ему жизненно необходимо обсудить с человеком понимающим то, что случилось с ним в Петербурге. Он подробно описывает свои переживания в письме от 17 декабря 1862 года:
«После приезда в Петербург из дому в 1859 г. я встретил у Иванова девушку по имени Софья Николаевна Прохорова. Хорошо, тут удивительного ничего нет, дальше: бывая у него, часто просиживая и видясь с нею, я в качестве знакомого и друга рассматривал это создание долго и пристально, и я почувствовал, что Иванов свинья, хоть поступает совершенно в духе времени, но мне от этого было не легче, потому что я часто себе на сон грядущий говаривал: эх, люди! вот как вы поступаете! Что, если бы такое создание встретилось в жизни и для меня; вот что думалось мне, и я уже чувствовал, что люблю её… До встречи с Ивановым она жила и теперь живёт с матерью. Как он сошёлся с нею, он мне сам рассказал и мне известно всё. Так, например, вот Вам самое главное: он матери её сказал, что он женат уже, но с женою не живёт, что жена его красавица, но он любит её дочь, но потом дошло до того, что он сознался, что не женат и готов на жертву, и их благословили… и она пала! бросьте камень, если можете! Что делалось с нею не дальше, как через год, т. е. когда она пристально всмотрелась в него, и ещё больше, когда он уехал? Гадайте сами».
Такой была предыстория женитьбы Крамского – и пусть брак вышел крепкий, счастливый (Софья стала не только возлюбленной и матерью его шестерых детей, но и другом, советчицей, конфиденткой), предсказать этого вначале не мог, конечно, никто. «Глубокоуважаемая и язвительная», как аттестует её рано умерший талантливый пейзажист Фёдор Васильев, Софья Николаевна – «сквозной персонаж» всех писем Крамского, она постоянно фигурирует в его переписке с Третьяковым, Репиным, с тем же Васильевым. В письме к нему от 29 августа 1872 года Крамской рассказывает об одной из картин: «…единственный человек, которому я верю, жена, говорит: “Ты у меня не спрашивай, я присмотрелась, – кажется, хорошо”». В письме к Третьякову от 12 марта 1874 года: «…если она говорит мне что-либо относительно моих работ, я беспрекословно подчиняюсь. Одиннадцатилетний опыт (совместной жизни. – А.М.) меня сделал таким».
Трогательные слова, преисполненные любви, звучат в каждом из писем Крамского к жене: «Моя дорогая Соня! В настоящее время так поздно, что, как видишь, я нигде не мог стащить и бумаги цельного куска, а потому сколько есть, на том и пишу; хочется мне тебе написать: милая моя, дорогая!»
Скандальный для того века союз – Крамской взял за себя оступившуюся
