Адольфо Камински, фальсификатор - Сара Камински
8
– Почему ты стал сотрудничать с алжирцами?
– Ты и сама догадываешься, что в сети Жансона, помогавшей алжирцам отстоять свою независимость, я оказался неслучайно, не просто так. Это было взвешенное решение. К тому моменту я уже много лет переживал из-за войны в Алжире. Но что мог сделать одиночка без налаженной системы, без поддержки? Собравшись в кафе, мы с товарищами без конца возмущались, твердили: «Нужно что-то делать, нельзя сидеть сложа руки!» А толку-то? Одним словом, я мечтал помочь, но не знал как.
Вернемся на несколько лет назад. В 1948 году, когда все мои друзья эмигрировали в Израиль, лаборатория на улице Экос со всем оборудованием и материалами осталась в полном моем распоряжении. Идти мне было некуда, вот я и поселился здесь окончательно, месяц за месяцем спал на брезентовой раскладушке без матраса.
– А как же твои родные?
– Война разобщила нашу семью. Каждый жил дальше сам по себе и справлялся со всеми трудностями самостоятельно. Младшая сестра собиралась уехать в Израиль. Отец с братьями жили в Париже, но в последнее время мы с ними виделись редко.
В двадцать три года я остался совсем один, без образования, без документов, без постоянной работы, без понятного окружающим прошлого, то есть без «официальной» биографии. Занимался чем придется в качестве фотографа или красильщика, но не мог ни заработать как следует, ни найти применение моим способностям. Диплома о высшем образовании не было, и никаких подтверждений длительного профессионального стажа тоже.
Из прежних друзей никого не осталось рядом, поэтому, спасаясь от одиночества, я ушел с головою в творчество, самозабвенно увлекся искусством фотографии. Каждую ночь забирался на новую крышу и оттуда любовался спящим Парижем, подбирал натуру. Так я впервые почувствовал себя художником. Лаборатория фальсификатора превратилась в обычную мастерскую, дело закипело, и понемногу ко мне вернулась радость жизни.
Появились новые друзья. Кто-нибудь из них непременно сопровождал меня во время ночных вылазок. Чаще других – Эрвин Прайс, молодой венгр, давний участник Профсоюза рабочих-иммигрантов, такой же одержимый фотограф. Однажды его жена пригласила меня на ужин, и в их доме я познакомился с очаровательной юной студенткой Жанин. Все ее родные, польские евреи, погибли в концлагерях. Уцелели только они с сестрой благодаря гениальной интуиции родителей: те заблаговременно устроили дочерей нянями в многодетные немецкие семьи.
Через несколько месяцев мы с Жанин поженились. В 1950 году у нас родилась дочь Марта, а еще через год – сын Серж. К сожалению, наш брак быстро распался. Мы прожили вместе всего два года. Помимо любви необходимо взаимопонимание, а взгляды на жизнь оказались у нас слишком разными. Поэтому я вернулся на брезентовую раскладушку, в лабораторию на улице Экос, к своим реактивам и аппаратам.
Следующие годы прошли в суете и неразберихе. Я часто менял работу, жилье, рядом все время оказывался кто-то новый. Честно говоря, привыкнуть к «нормальной» жизни мне как-то не удавалось. Все не мог отделаться от детства, оборванного войной, воспоминаний о Дранси, о тех, кого я не смог спасти, о долгих годах напряженного труда в подполье. Бесчисленные погибшие приходили ко мне в кошмарах, я был не вправе забыть, оставить их в прошлом.
Зато в плане профессии мне наконец повезло, началась белая полоса. Меня приняли в большую фотостудию специалистом по макросъемке. Теперь я делал декорации для кино. Свободный, независимый, общался со многими режиссерами и художниками, таскал с собой повсюду камеру с широкоугольным объективом, 18 × 24, сам снимал, сам проявлял, сам печатал и даже сам монтировал декорации на съемочных площадках. Однажды мне выпала честь работать с выдающимся художником-постановщиком Александром Траунером, который оформил лучшие фильмы Марселя Карне: «Набережная туманов», «День начинается», «Дети райка».
Но ремесленное однообразие всегда меня утомляло. Мне по-прежнему хотелось осваивать что-то новое, неизведанное, преодолевать технические сложности, экспериментировать.
Постепенно я стал самостоятельным, начал работать на себя. Первый мой наниматель в тот период – Анатоль Копп, архитектор-урбанист, убежденный марксист. С его легкой руки я напечатал множество фотографий большого формата для стендов на предприятиях, для витрин. Оформлял павильоны на празднике газеты «Юманите» и исторические выставки на темы, которые всерьез увлекли меня: история Парижской Коммуны, жизнь Ромена Роллана, будни шахтеров, добывающих уголь на севере Франции.
Позднее я занялся репродукцией. Технически работа очень сложная, кропотливая, трудоемкая. Именно такая, как я люблю. Часто сотрудничал с современными художниками. В первую очередь с латиноамериканцами, которые увлекались абстрактной и примитивной живописью, кинетическим искусством, геометрией и оптикой. К сожалению, теперь лишь немногие знают картины Освальдо Вигаса, Яакова Агама, Хесуса Рафаэля Сото, Кармело Арден-Куина, Антонио Азиса, они больше не популярны. Замечу в скобках, что мои труды они редко оплачивали, точнее почти никогда, но я охотно прощал их.
В 1953–1954 годах я два лета провел в Алжире вместе с Колет, моей спутницей, которая тоже профессионально занималась фотографией. Ее отец, предприниматель из Греции, давно уже обосновался там. Надо заметить, тогда у меня все складывалось вполне благополучно. Мы с Колет поселились на заброшенном заводике, устроили в бывшем цеху фотостудию, в ней и жили – такой вот современный «лофт». Украшали интерьеры, витрины, снимали рекламу для журналов. Постоянный доход. Надежные работодатели. Мы даже могли себе позволить летний отдых и поездки заграницу. Колет при любой возможности старалась навестить отца, дважды я сопровождал ее. В Африке я осознал, что колонизация – источник неразрешимых проблем и противоречий. Болезненно почувствовал, какая глубокая пропасть разделяла две страты: колонизаторов-французов и местное население. Вежливо его называли «французы-мусульмане из Алжира», но чаще, бездумно, «арабами». Я наблюдал беззастенчивые проявления расизма, дискриминации, публичные оскорбления и унижения. Французам почтительно говорили «мсье», а мусульманам тыкали все без разбора. После некоторых непотребных сцен я испытал глубочайший стыд. За то, что я белый. За Францию.
Однако любое обобщение – ложь, и нельзя утверждать, что все белые в Алжире были расистами. Я встречал там прекрасных благородных людей, сражавшихся за равные права для «местных» и «приезжих». Кстати, я с удивлением узнал об их неравноправии: к примеру, «французы» могли голосовать, а «мусульмане» – нет… Как же так? Позвольте! Мне со школьной скамьи твердили, что Алжир – это три полноценные французские провинции. Алжирцы – французы, где же наши хваленые «свобода, равенство, братство»?
Великолепная страна с богатейшей древней культурой переполнена гневом: вот-вот взорвется, как скороварка, забытая на плите. Высокомерная снисходительность большинства давно живущих здесь белых, их хозяйский покровительственный тон, рабское бесправие мусульман лишь подливали масла в огонь, и так уже полыхавший.
Мы с Колет усердно фотографировали Алжир, запечатлевали прекрасные лица детей за решетчатыми окнами. Старались показать зрителям
