О себе любимом - Питер Устинов
Иногда мне удавалось обыграть членов школьной теннисной команды в неофициальных матчах, но самого меня в команду включили всего один раз, да и то в качестве запасного игрока. Я пришел к выводу, что чем-то не нравлюсь преподавателям физкультуры: то таинственное свойство, которое постоянно помогало мне избегать неприятностей, мешало окружающим принимать меня всерьез как спортсмена. Хотя я унаследовал от матери ее дарование спринтера (задыхался даже при беге на одну милю) и хотя я плохо отталкиваюсь, так что не могу прыгать ни в длину, ни в высоту, я всегда был и, смею сказать, остался и сейчас удивительно проворным теннисистом. Другими словами, я могу двигаться быстро, если вижу в этом какой-то смысл.
Для того чтобы поднять себе дух (который в тот момент совсем было упал), я записался на турнир в организации с удивительно ностальгическим названием «Англо-русский спортивный клуб». Там семидесятилетние офицеры царской армии в белоснежно-белых костюмах «свечами» доводили друг друга до полной неподвижности. Раздевалкой заведовал старый унтер, лысый, как коленка, с острой седой бородкой и пронзительным взглядом голубых глаз. Говорил он отрывистыми фразами и после каждой щелкал каблуками. В буфете он принимал заказы на кашу, блины и селедку, а когда вы выходили из-под чуть теплого душа, кидался с нагретыми полотенцами. Я одержал в этом турнирчике победу и как победитель получил набор разноцветных пепельниц, которые храню до сих пор так бережно, словно это изделия Фаберже.
Упадок духа у меня наблюдался не только из-за неприятностей в школе и дома, но и из-за приближения зловещего момента—экзаменов, которые сейчас называются «О-уровнем», а тогда звались экзаменами на аттестат. Такие экзамены терзают молодежь во все времена и во всех странах. Тогда, как и сейчас, изобиловали всяческие слухи. Без аттестата нельзя устроиться даже дворником. В случае войны вы станете только рядовым. Большинство самоубийств в Японии связано с провалом на экзаменах. И так далее и тому подобное.
У меня не было практически никаких надежд сдать экзамены, по крайней мере, по точным наукам. Несмотря на успехи по некоторым предметам, у меня не было абсолютно никаких шансов проскочить по математике, физике и химии. А без этого дальнейшее продвижение было невозможным. Дома мне не оказывали практически никакой поддержки, хотя, честно говоря, сомневаюсь, что наличие этой поддержки могло бы что-то изменить.
Мой отец немного привык к своему новому положению и стал спокойнее. Его контратаки на злой рок принимали разные формы. Каждые несколько месяцев он объявлял, что пишет роман. Дома должна была царить абсолютная тишина. Он устраивался в гостиной, а нам полагалось ходить на цыпочках по оставшемуся — весьма небольшому — пространству. В конце дня отец появлялся с одним-единственным листом писчей бумаги, усеянным поправками, вставками и вычеркиваниями, словно рукопись Бетховена. После этого он читал нам эту первую страницу. Ободренный нашим смехом (а его стиль был сплошь эпиграммный), он затем читал эту страницу посетителям и гостям на протяжении недель этак шести, пока ему это не наскучивало. После чего все затихало до той поры, пока он не садился за новый роман, когда все повторялось сначала. Мой отец написал шесть или-семь самых коротких романов в мире, что должно заинтересовать не столько литературоведов, сколько составителей «Книги рекордов Гиннесса».
Когда вдохновение его оставило, отец начал торговать произведениями искусства. Поначалу было больше энтузиазма, чем знаний, но вскоре у него проявилось качество еще более важное, нежели просто знания, — чутье. Хотя у него случалось немало мелких ошибок, но в важные моменты он брал атлас Британских островов и булавку и сидел над ним, словно медиум, ожидающий контакта с потусторонним миром. Установив его, он тыкал булавкой в атлас, надевал шляпу, брал трость и молча уходил из дома.
В результате такого общения с небесами он вернулся, например, из такой дыры, как Тьюксбери с сангиной Рубенса — эскизом для «Фарнезского быка», которую он продал амстердамскому музею за 1000 фунтов — сумму очень скромную даже по тем временам, но для него это было настоящим богатством. Потом он мог бездействовать в течение пары романов, пока деньги не кончались. Тогда он снова брал с полки атлас и вооружался булавкой. Другие вылазки в английские деревеньки принесли несколько эскизов маслом Хогарта — считавшиеся давно утерянными иллюстрации к «Гудибрасу» Батлера, не говоря уже о работах Бонингтона, Константина Гайса, одной работе Домье и коллекции бронзы эпохи Возрождения.
Мою мать повседневные события трогали гораздо меньше, чем нас с отцом, поскольку именно благодаря ей наша жизнь и сохраняла относительную устойчивость. Ее репутация художника к тому времени уже утвердилась, и ее работы выставлялись даже в таких известных картинных галереях, как Тейт и Институт Карнеги. Помимо живописи мама приобрела известность как театральный, и в особенности балетный, художник. Она оформляла постановки балетов Рамбера: «Сошествие Гебы», «Дама-лисица», «Мрачные элегии». Когда последний из упомянутых балетов пошел в Америке, то по бытовавшей тогда поразительной системе ее декорации и костюмы были приписаны американскому художнику Раймонду Совэ. Много лет спустя, когда я привез на Бродвей свою пьесу «Романов и Джульетта», ее оформлял мсье Жан-Дени Малкле, ведущий французский художник. Нам разрешили использовать декорации при условии, что об их авторстве нигде упоминаться не будет. Я никогда не мог понять политики профсоюза, который настолько не уважает собственного достоинства и порядочности, что способен создать такого рода правила. Неужели художники-оформители стоят настолько ниже просто художников? А если это не так, тогда почему то же нелепое правило не распространили и на художников? Почему в Национальном музее Вашингтона работы Микеланджело не приписаны Бену Шану, а Веласкеса — Джексону Поллаку?
Однако эти соображения к делу не относятся — я просто дал волю давно накопившемуся возмущению. В то время меня только шокировало то, что в Соединенных Штатах не могут оценить те декорации как работу моей матери. Она проводила в театре все больше времени: прямо за кулисами делала массу эскизов для «Компани Кенз», авангардной французской труппы, которой руководил Мишель Сен-Дени. Он только что эмигрировал в Англию, чтобы открыть театральную школу. Как я уже говорил, моя мать принадлежала к семейству Бенуа — клану, члены которого содрогнулись бы при мысли о том, что какой-то их отпрыск предназначен для фондовой биржи, и предложили бы ему заняться лучше скульптурой как делом более надежным. И теперь
