О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

Пусть Гамлета поднимут на помост…

Как – я все не мог припомнить – как кого, потом вычислил:

Как воина, четыре капитана…

Гроб лежал на полу автобуса, а мы сидели на боковых скамейках».

Я совершенно забыл этот эпизод. И то, что Саня его помнил и поместил в столь важную для него вещь, меня очень тронуло.

Дело не в шекспировских реминисценциях, а в том – кого хоронят. Хоронили мы Рида Грачёва, который более чем естественно вставал в ряд с Писаревым и Николаем Полевым – по трагичности судьбы.

И заканчивается эта – 22-я – главка важнейшей фразой: «О, наука филология! приемную твою мать Каллиопу воспеваю».

Каллиопа – прежде всего муза эпической поэзии. Соответственно, свободы воображения.

Нам с Андреем Арьевым не довелось поднимать Саню на помост как воина…

Шли мы как-то с Саней с завтрака из столовой в главный корпус Дома творчества в Комарове. Погода была дрянь – сырость, мелкий дождик. Ноябрь. Направо от входа помещается большое окно, за окном стоял стол, на котором лежала всегда книга предложений и жалоб.

В Доме творчества жил в это время человек по фамилии Тургенев, очень дальний родственник Ивана Сергеевича. Почему-то вид у него всегда был хмурый и недовольный.

И мы видим сквозь окно, что за столом сидит Тургенев и что-то сосредоточенно пишет в этой самой книге с обычным недовольным видом.

Я говорю: «Интересно, что там Тургенев пишет?» – «Как что, – уверенно отвечает Саня, – он пишет: “Утро туманное! Утро седое!”»

Это лучшая из литературных шуток, которые мне приходилось слышать.

Хочется закончить этот сумбурный мемуар без пафоса. Саня бы одобрил.

2022

Александр Григорьев. Тезка

Человек умер, но портрет его не изменился.

Вот он – над книжными полками (а где же еще?). Эта фотография сделана Мариной, моей дочерью, в Пушкинском Доме на представлении книги нашей общей подруги Лили Скульской.

«Умное лицо», «грустная улыбка», «печать таланта, если не гения» – ох, только не это, не так! Хотя вроде бы все верно. «Лица необщее выраженье» не дозволяет.

Он не грустил – он печалился. Та самая печаль, которая во многом знании. От суеты сует и всяческой суеты, по-тютчевски сказать – от бессмертной пошлости людской. Он был уязвлен – вероятно, с отроческих лет. И язва была больнее и неизлечимей желудочной. Мозговая язва, посылавшая сигналы то глуше, то явственнее в мысли, в слова, в синтаксис, в интонации. И в барабанные перепонки имеющих уши. Какая там грусть!

Во мне печаль, которой царь Давид

По-царски одарил тысячелетья.

Были у него учителя? Пожалуй, Зощенко «Повести о разуме» и «Голубой книги». Точнее сказать, влияние было. Вчитывался, вчитывался – и ощутил родственное. А настоящий учитель – Экклезиаст. Поди поищи за последние сто лет другого ученика.

Он очень редко смеялся, и, разумеется, не над юмористикой. Над абсурдом, ломившимся в глаза и в уши со всех трехсот шестидесяти сторон. Благословенный юмор его не утешил, и ирония была не шеллинговой, романтической, со «снятием», но отечественной, однозначной, беспощадной – взгромоздилась на плечо, как крест, и приказала тащить сами знаете куда.

И перечитывая зачитанное («Суть исторического процесса – переработка лагерной пыли – в космическую»), ни к селу ни к городу вдруг скажу: «Бедный Саня».

А начиналось весело.

После колхозной картошки (а может, капусты) появляюсь в альме, так сказать, матери на Университетской набережной, на втором курсе филфака (перевелся из Самары – это отдельная трагикомическая песнь).

Курим на лестничной площадке (скоро запретят, придется выходить во двор). Собираюсь двигаться в рекреацию, но как-то подозрительно окружают, препятствуют, что-то назревает. Вот. Идет. И, расступаясь, подводят. «Знакомьтесь: Саня Лурье – Саня Лурье». Приглядываемся. «Очень приятно». – «И мне». И всё. Не событие (знать бы!). Но так и пошло через всю жизнь: Саня Лурье-старший и Саня Лурье-младший. Когда я стал Саней Григорьевым, он был доволен, потому что какая-никакая путаница все-таки возникала. Я взял мамину фамилию, Саня циклы рецензий в «Звезде» и два их тома тоже подписал материнской фамилией. Вот и еще одно совпадение.

Он старше на два года (учится на четвертом). Значит, еще два совместных в университете. Ничего не произошло. Изредка рукопожатие, необязательные фразы.

Нет, событие все же случилось. На отпевании Ахматовой в Никольском соборе и на кладбище в Комарове я его не видел. А вот немного спустя он подошел и сказал, что будет вечер памяти. Приму участие? Конечно. Почитаю? Да. Была даже репетиция. Саня сказал вступительное слово. Упомянув о Блоке, обратился в мою сторону: «Саня не даст соврать» (значит знал, что я блокоман!). Ну разумеется, запретили – так и не удалось мне побывать с ним на одной сцене.

А потом пошли годы и десятилетия, нечастые встречи. С другом моим Колей Крыщуком заходили к нему в «Неву», иногда вытаскивали в поход по рюмочным. На Большой Морской знаменитая, на Моховой, коньячный подвальчик на Невском. Бывали в компании Андрей Арьев, Дима Толстоба, еще кто-то и кто-то. Саня пил в меру, центром старался не быть.

Ах, рюмка водки за 70 копеек с прицепом «Три сестры» (бутерброд с тремя шпротинками) – где вы? Отзовись, минувшее счастье!

О! Вспомнил. Мы встретились (единственный раз тет-а-тет) на Васильевском. В связи с чем, кто кому позвонил – нет, не знаю. Сидели не очень долго, выпили по чуть-чуть. Я подарил ему Баратынского в Малой серии «Библиотеки поэта» 1930-х годов с наивно-трогательно-любовной надписью на форзаце. Он книжечку поглаживал: «Ах! Какая чудесная!» И был редкостно в настроении – «благорасположен» (ключевое слово Вяземского о Пушкине – я ахнул, когда обнаружил и дошло). О чем говорили? Найти бы дневниковую запись (если была), да пойди отыщи. Мне было хорошо – и оттого, что подарил и написал, и оттого, что ниточки дружественные натянулись.

Перепишу не для вас, не для себя последние строки стихотворения. Посылаю туда, где нет ни печали, ни воздыхания. Как последнее слово любви. Написано сразу, после того как…

Брось камушек, что ли, на крышу

Над горькой моей головой.

Читая, авось да расслышу

Твой голос, как в трубке, живой.

Очень давно, когда меня за антисоветчину выперли из школы (а был ох на каком счету! – иностранцев приглашали на уроки), водил я автобусные экскурсии от ГЭБа (Государственное экскурсионное бюро). В этот раз – Достоевский. Разместился класс. Напротив меня – э нет, с одного взгляда не училка, доброжелательная, спокойная. Говорю