О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
«Да, обидеть человека я умею», – со спокойным удовлетворением сказал Саня.
Такое вживание в личность и судьбу персонажа, такое проживание его трагедии даром не проходит.
Я не буду, как предупреждал, заниматься собственно анализом Саниных текстов. Это грандиозная и более чем не простая задача. Меня в данном случае интересует только то, что осложняло – хотя и неявно – наши отношения.
Не буду скрывать: я не люблю «Изломанный аршин». Слишком много горечи накопилось у Сани в его взаимоотношениях со страшным миром. Судорожное желание показать всю мерзость этого мира и его представителей – в том числе и тех, кого некогда уважал и которым сочувствовал, порой уводила его далеко.
Саня как-то сказал – не мне, но при мне: «В те времена купец был все равно как сейчас еврей». Это про Николая Полевого, судьбу которого Саня явно примерял на себя.
Это неверно. В николаевское царствование – после дворянского бунта и вообще всей невеселой истории отношений активных дворян и самодержцев (что ни говори, дворянами было убито три законных императора) – для Николая и идеологов его царствования «люди из народа» казались надежнее. «Самодержавие, православие и народность».
Полевой получил право на издание журнала в роковом 1825 году и безусловное покровительство власти на некоторое время при Николае именно как купец – человек из народа.
Именно поэтому ему споспешествовал министр народного просвещения адмирал Шишков – как «чисто русскому дарованию».
Если сравнить уважительный тон, которым обращался к Полевому Бенкендорф, с тем, как сухо разговаривал он с Пушкиным, то сразу становится ясно – кто ему, шефу жандармов, симпатичнее.
Все, кто так или иначе враждовал с Полевым, становились и врагами Сани.
Пушкину, у которого с определенного момента, были глубоко принципиальные расхождения с Полевым (Полевой презирал аристократию и был поклонником Ивана Грозного, «грозы аристократов»), досталось от Сани по первое число.
На одном из вечеров в Музее Ахматовой, когда речь зашла о сочинении Полевого о Петре I, я попросил Саню вспомнить уровень сочинения его подзащитного и то, что говорили Пушкин и Полевой, например, о смерти царевича Алексея.
Саня сказал, правда, без особого энтузиазма: «Так Пушкин читал следственное дело… И вообще – Пушкин был гений, а Полевой средней руки литератор».
Разумеется, Саня все прекрасно знал и понимал – и тем не менее писал о Вяземском, который был одним из инициаторов создания «Московского телеграфа», а потом решительно с Полевым разошелся:
«Когда турнули с госслужбы и финансы иссякли, взглянул на вещи под другим углом:
– Теперь, когда мужики оброка не платят, надобно попытаться, не дадут ли дураки, то есть читатели, оброка.
И уговорил Полевого вложиться в издание журнала: бензин ваш, Николай Алексеевич, идеи наши, прибыль пополам.
Через два года, я говорил, на него прикрикнули, он отскочил или, верней, отполз. И очень скоро – уже в 1829 году – всё понял. Осознал. Сам, своим справедливо хваленым умом…
Я постучался в заветную дверь».
Вяземского отнюдь не «турнули со службы». Вяземский служил в Польше при Н. Н. Новосильцеве, представлявшем там русского императора. Они готовили очередные либеральные проекты. Но Вяземский показался Александру чересчур радикальным. И ему было предложено выбрать любое место для продолжения службы – кроме Польши. Оскорбившийся Вяземский не только вышел в отставку, но и сложил с себя придворное звание камер-юнкера. Случай уникальный.
И журнал его интересовал отнюдь не просто с финансовой точки зрения.
Финансы его отнюдь не иссякли. Несмотря на крупные карточные проигрыши в юности, он был весьма состоятелен и владел крупным подмосковным имением.
И на него в 1827 году не просто «прикрикнули». Николай поверил клевете, распространяемой Булгариным, что-де Вяземский ведет «развратную жизнь» и «развращает молодежь». И князю Петру Андреевичу жестко предложено было вернуться в службу. На него не «прикрикнули». Ему пригрозили уголовным преследованием…
И служить его определили не в Министерство просвещения, куда он хотел и где мог быть полезен (где еще не было Уварова), а в совершенно чуждое ему Министерство финансов.
Короче говоря, оснований для сарказма не слишком много…
Вообще – противостояние Полевого и «пушкинского круга», «литературных аристократов» – ситуация трагическая, в основе которой весьма глубокие политические расхождения.
Саня знал мое отношение к его построениям. И я знал, что он это хорошо знает. Но мы не объяснялись по этому поводу.
И эта невозможность объясниться – слишком разными были позиции – нам обоим мешала.
Однако на человеческих наших отношениях это не отражалось, и когда Саня уезжал и мы с женой пришли с ним проститься, простились так, как и могли только проститься люди, за плечами которых десятилетия дружбы…
Правда, не было чувства расставания навсегда – верили в американскую медицину.
При всем при том «Изломанный аршин» вряд ли стоит рассматривать с точки зрения исторической достоверности. Трактат, как назвал его Саня, не о том написан. И поведение персонажей моделируется в соответствии с главной задачей. А смысл задачи в том, чтобы рассмотреть поведение «врагов Полевого» как персонажей, принимавших «страшный мир» и способствующих его существованию. Эта модель в гораздо большей степени относилась к мировидению самого Сани, чем Полевого. «Изломанный аршин», смею предположить, в большей степени один из вариантов автобиографического очерка самого Сани, чем роман о конкретном купце-литераторе XIX века.
Соответственно, Саня считал возможным поступать с этими персонажами, как того требовала решаемая им задача.
И тут возникает некий парадокс. В знаменитом споре Катенина и Пушкина о Моцарте и Сальери Тынянов, как известно, занял сторону Катенина. В принципиальном эссе «Как мы пишем» он писал, что «нельзя так, за здорово живешь, обвинять исторического человека в убийстве». И в этом случае я на стороне Катенина и Тынянова, а Саня – на стороне Пушкина.
Пушкин считал, что он обвинял вовсе не «исторического человека», а литературного персонажа. И Саня так же считает. Он был слишком хорошо образован и осведомлен в тонкостях и деталях материала, чтобы можно было заподозрить его в ошибках или неумышленных искажениях.
Он писал о другом. Но я оказался на стороне Тынянова… Еще раз скажу, это может выглядеть нелепо – строить человеческие отношения с близким другом в зависимости от исторической достоверности текста. Но для нас с Саней проблема взаимоотношения с материалом оказалась важным аспектом взаимоотношений с миром вообще. Никуда не денешься.
Для меня литературным – и не только литературным – завещанием остается не «Изломанный аршин», а «Меркуцио» – где сострадание превалирует над обличением, а современность неожиданно, но органично вплетается в ткань свободного повествования.
«В морге у гроба Рида Грачёва нас было трое: Андрей Арьев, Яков Гордин и я. Чтобы перенести гроб в автобус-катафалк, нужны четверо. Попросили водителя автобуса помочь.
