Репин - Игорь Эммануилович Грабарь
Француз Батон писал в 1878 г. по поводу той же картины: «В бытовых русских картинах есть простонародные типы, с суровою и дикою физиономией, которые — сущее диво исполнения и изобретения. Там есть и чувство и трогательность, а в некоторых картинах встречаешь ум, да еще самый тонкий и естественный; какой интересный нравственный этюд можно было бы создать на основании «Бурлаков» Репина»{80}.
Поль Манц писал: «Кисть Репина не имеет никакой претензии на утонченность. Он написал своих «Бурлаков», нисколько не льстя им, быть может даже немножко с умышленною некрасивостью. Прудон, приходивший в умиление перед «Каменоломщиками» Курбэ, нашел бы здесь еще большую оказию для своего одушевления… Репин пишет немного шершаво, но он тщательно выражает и высказывает характер»{81}.
Несколько лет назад мне пришлось увидеть эту прославленную картину Курбэ в дрезденском Цвингере. Я был несказанно поражен ее технической отсталостью по сравнению с позднейшими картинами этого великолепного мастера. Я тут же вспомнил о «Бурлаках», — насколько в них больше жизни, больше воздуха, солнца, правды и наблюдательности!
Картина до революции висела в том же дворце вел. князя Владимира, в котором она находилась с 1873 г., только из бильярдной была перемещена в более парадную комнату — приемную. Оттого этого произведения Репина, столь известного по воспроизведениям, публика не знала, получив впервые возможность его видеть только теперь, когда оно заняло почетное место в Репинском зале «Русского музея».
Существует вариант той же темы, небольшого размера, писанный одновременно с большой картиной и помеченный художником 1872 г.{82}. Он принадлежал некогда брату В. В. Стасова Дмитрию Васильевичу, от которого в 1906 г. был приобретен в Третьяковскую галлерею. В своих письмах Репин называет его «Бурлаки, идущие в брод». Он писан на основании рисунков и эскиза красками, сделанного в серую погоду в Ширяеве, в ту самую пасмурную неделю, о которой вспоминает Репин и которая пришла на смену долгой солнечной погоде. Пасмурная неделя непогоды принесла большую пользу нашей технике. Все мы почувствовали какую-то новизну и в средствах искусства и во взгляде на природу; мы постигали уже и ширь необъятную, и живой колорит вещей по существу. Трезвость, естественная красота жизни реальной впервые открывалась нам своей неисчерпаемой перспективой красивых явлений».
Кроме этих обозначившихся успехов в колорите, Репин именно здесь особенно сильно развил свое чувство пространства, столь важное в композиции. «В кустарниках, на Лысой горе, я впервые уразумел законы композиции: ее рельеф и перспективу, — говорит он в тех же «Воспоминаниях». «Растрепанный, чахлый кустарник на первом плане занимает огромное пространство картины; кокетливо, красиво он прячет собою лесную тропинку, а великолепную группу деревьев второго плана делает фоном. Вот рельеф картины; а мы все барельефы сочиняли в Академии»{83}.
Освежающая перемена погоды натолкнула на новые мотивы, и в результате явился вариант Третьяковской галлереи. Репину со всех сторон указывали как на единственный недостаток главной картины — ее растянутость в ширину. Даже Стасов, преклонявшийся перед Репиным и особенно перед «Бурлаками», не мог простить ему этого недостатка. Репин хорошо сделал, что не уступил своим советчикам ни в чем, даже в вопросе о растянутости композиции. Эта протяженность диктуется заданием, именно ею подчеркивается ритмичность шагания пой странной дикой волжской двадцатидвухножки. Она — не недостаток, а достоинство картины.
Но советы друзей, видимо, смущали художника и они-то и побудили его написать вариант Третьяковской галлереи{84}. Получилась очень красивая вещь, сочная по живописи и интересная правдивостью и случайностью композиции. Этот вариант по живописи несомненно лучше большой картины, несколько засушенной многократными переписываниями всей группы и каждого бурлака в отдельности. Но зато насколько убедительнее, насколько совершеннее большая картина. Если о живописи ее еще можно спорить, если она для нашего сегодняшнего глаза кажется излишне желтой и рыжей, то в смысле разработанности темы, глубины анализа, выисканности поз, характера, выражений, продуманности каждой черточки, нужной для последней характеристики как всего кортежа, так и каждого действующего лица — эта картина знает не много ровней, не только в русском, но и в мировом искусстве.
После «Бурлаков» Репин сразу становится одним из известнейших русских художников. Крамской особенно горячо приветствовал новое светило, гордясь успехами русской школы живописи. Строгий к себе и другим, но объективный и честный, Крамской был невысокого мнения о собственной живописи и тем более восторгался картиной Репина. Он писал Васильеву после выставки:
«Чем дальше, тем больше я вижу, что, собственно, о колорите я не имел ни малейшего понятия. Из всех здесь живописцев, собственно, Репин дело смекает настоящим образом, — право так: я говорю о красках. Вы не морщитесь, это верно. Репина, пожалуй, вы и не знаете. Не знаю, что он сделает после «Бурлаков»: назад итти нельзя, а вперед — сомнительно. Опять-таки относительно живописи. Нет, решительно русская школа становится серьезною, — ни больше, ни меньше»{85}.
«Бурлаков» видел П. М. Третьяков в мастерской художника в феврале и декабре 1872 г. Ему очень хотелось купить картину, но ни он, ни автор не знали, как устроить это дело, после того как Репин получил уже задаток, да и картина была написана по заказу великого князя. Продажа устраивала и художника, писавшего Третьякову в январе 1873 года:
«Сегодня я узнал, что картину мою «Бурлаки» можно отстранить от великого князя, а потому мне теперь надобно заручиться вашим словом: если вы заплатите мне за нее 4 000 руб., то я примусь хлопотать об этом. Будьте добры, пришлите поскорее ответ. Я теперь много и сильно работаю над ней; картина делается живее и живее; так что если судить сравнительно, то 4 000 весьма недорого, судя по работе и по силе картины. Можно и размер взять во внимание. Если вы раздумаете, то я обращусь к Солдатенкову. Мне решительно надобно продать ее подороже, ибо она мне самому очень дорого стоит; надобно взять во внимание две поездки на Волгу и потом двухлетний труд. А сюжет картины действительно не дворцовый — очень уже будет контрастировать»{86}.
Само собой разумеется, что Репину более улыбалась перспектива видеть свое детище в галлерее Третьякова, уже тогда гремевшей, чем в недоступных «покоях их высочеств», почему он и пытается устроить это дело при помощи своего покровителя Исеева, не упуская в то же время и случая получить дороже за картину; от великого князя больше 1 000 руб. он не рассчитывал получить. Вся
