Репин - Игорь Эммануилович Грабарь
— Вот история, вот роман! Да что все романы и все истории перед этой фигурой! Боже, как дивно у него повязана тряпицей голова, как закурчавились волосы к шее, и главное — цвет его лица.
«Что-то в нем восточное, древнее. Рубаха ведь тоже набойкой была когда-то: по суровому холсту пройдена печать доски синей окраски индиго: но разве это возможно разобрать? Вся эта ткань превратилась в одноцветную кожу серо-буроватого цвета… Да что эту рвань разглядывать? А вот глаза, глаза! Какая глубина взгляда, приподнятого к бровям, тоже стремящимся на лоб. А лоб — большой, умный, интеллигентный лоб; это не простак. Рубаха без пояса, и порты отрепались у босых черных ног»…
«Я иду рядом с Каниным, не опуская с него глаз. И все больше и больше нравится он мне: я до страсти влюбляюсь во всякую черту его характера и во всякий оттенок его кожи и посконной рубахи».
Но написать Канина оказалось не так легко и просто. Сначала он отговаривался отсутствием времени и неохотой. Да и действительно тянул лямку то вниз, то вверх по реке, — никак его не удавалось захватить на отдыхе. Как ни ловил его Репин, все было безуспешно. Приходилось ограничиваться только беглыми альбомными зарисовками.
«Целую неделю я бредил Каниным и часто выбегал на берег Волги. Много проходило угрюмых групп бурлаков; из них особенно один, в плисовых шароварах, поразил меня: с большой черной бородой, он был очень похож на художника Саврасова; наверное из купцов. Но Канина, Канина не видно. Ах, если бы мне встретить Качина! Я часто наизусть старался воспроизвести его лицо; но от этого Канин только подымался в моем воображении до недосягаемого идеала».
Кто-то, из бурлаков назвал Канина расстригой.
— Разве он расстрига? удивляюсь я. — Канин, Канин? Расстрига? Он был попом?
— Да Канин, как же; он лет десять после того при церкви пел, регентом был, а теперь уж лет десять бурлакует…
«Так вот оно, раздумываю. — Значит, не спроста это сложное выражение лица. И Канин еще больше поднялся в моих глазах. Ах, если бы его еще встретить!»
Но вот однажды Репин его поймал на отдыхе. Канин и сам уж не прочь писаться, но спрашивает, сколько ему за это будет заплачено.
— Да как тогда говорил, как всем плачу: посидишь часок и получишь двугривенный.
— Э-э, нет, родимый! так у нас с тобой дела не выйдет; нешто это гоже, так продешевишься! — Произошла большая пауза. — Я думал, вы мне рублей двадцать дадите, так мне бы уж на всю жизнь, почти шопотом, как-то отчаянно докончил он.
— Что ты чудак какой? — удивляюсь я. — Да за что же? Разве это возможно?
— А душа-то? — взметнул он дерзко на меня.
— Какая душа? — недоумеваю я.
— Да ведь вы, бают, пригоняете?
— Куда пригоняете? Что такое плетешь ты, не понимаю?
— А к антихристу, бают, пригоняете… послухай-ка, что народ баит. Теперь, баит он, с тебя спишет, а через год придут с цепью за твоей душенькой, и закуют и погонят ее, рабу божию, к антихристу.
Наконец 19 июля Репину удалось писать Канина в лямке, привязанной к барке. Писал он его целый день. Этот превосходный, столь, выразительный эпод и лег в основу коренника бурлаков картины. Пожертвованный Репиным в 90-х годах Нижегородскому музею, когда последний ютился еще в одной из башен, он вернулся позднее снова к автору, которому был нужен для работы над задуманным им j повторением картины.
«Во время стояния в лямке он поглощал меня и производил на меня глубокое впечатление, — пишет об этом знаменитом сеансе Репин. — Была в лице его особая незлобивость человека, стоящего неизмеримо выше своей среды. Так, думалось мне, когда Эллада потеряла свою политическую независимость, богатые патриции железного Рима на рынках, где торговали рабами, покупали себе ученых философов для воспитания своих детей. И вот философ, образованный на Платоне, Аристотеле, Сократе, Пифагоре, загнанный в общую яму или пещеру с беглыми преступниками-земляками, угонялся на понт Эвксинский и там лежал на солнцепеке, пока кто-нибудь покупал наконец его, 60-летнего старика»{71}.
Таким казался Репину Канин. Любопытно сравнить с этим другой отзыв о том же Канине, приводимый Репиным. Как-то в его парижскую мастерскую зашел важный сановник и богач А. А. Половцев. I Увидав на стене приколотый этюд с Канина, он очень им заинтересовался и, внимательно рассматривая, сказал: «Какая хитрая бестия, этот мужичонка; посмотрите, с какой иронией он смотрит!»
Осенью погода испортилась, и Волга стала бурливой. Однажды в бурю Репин видел, как волнами разбивало плоты, на которых, выбиваясь из сил, работало веслами несколько мужиков. На него эта сцена произвела такое сильное впечатление, что он временно забыл даже бурлаков и начал делать эскизы на тему «Шторм на Волге». Один из них, написанный масляными красками, на большом холсте, набитом на самодельный подрамок, Репин написал уже перед самым отъездом в Петербург и он был еще совсем сырой, почему автор очень опасался за его целость, везя его в примитивной упаковке, в такую даль.
Эскиз этот находился до революции в собрании С. Э. и В. 3. Евдокимовых, а в годы революции перешел в собрание Ручко. Сн был выставлен в «Русском музее» в 1925 г. на юбилейной выставке, посвященной 80-летию со дня рождения х уложи: ка (размер его 0.553 × 1,024). Эскиз написан необыкновенно свободно, в широкой живописной манере, редкой даже для Репина.
Другой аналогичный эскиз меньшего размера (0,38 × 55), находился до 1925 г. в гатчинском дворце, датирован 1873 г. и имеет нерусскую подпись Е. Repinn. Эта последняя дает основание предполагать, что он написан в Париже, где и был куплен у автора тогдашним наследником, впоследствии императором Александром III{72}.
Репин собирался в Петербурге писать по первому эскизу большую картину, но вскоре работа над бурлаками всецело его поглотила, и картона эта так и не была написана.
Кроме эскиза была им написана там же, на Волге, целая законченная картина «Плоты», которую Репин описывает так.
«На самом большом своем холсте я стал писать плоты.
«По широкой Волге, прямо на зрителя, шла целая вереница плотов. Серенький денек. На огромных толстых бревнах, на железном противне горел небольшой костер, подогревая котелок. Недалеко от рулевых, заправлявших течением всей лыковой флотилии, сидела группа бурлаков, кто как… Эта картина под свежим впечатлением живой Волги мне удалась, она мне нравилась. Но… она составляет и сейчас больную язву моего сердца, и она причислена к уничтоженному мною в негодный час какого-то нелепого искушения. И её я записал сверху другим мотивом. Как
