Я – Мари Кюри - Сара Раттаро
Я смотрела, затаив дыхание. Не отрывала глаз от лопатки, с кончика которой падало еще несколько крупиц – однако хозяин проворно подхватывал их и убирал с чаши, так, чтобы плечи весов выровнялись. Дыхание возвращалось ко мне, только когда латунные блюдца переставали дрожать под моим пристальным взглядом, и торговец улыбался мне, словно знал, что точность измерения станет одной из глубинных основ моей жизни.
Однажды он предложил мне самой взвесить специи. Вопросительно взглянув на отца и дождавшись, пока он кивнет головой, я проскользнула за прилавок. Я привыкла настолько внимательно наблюдать за движениями хозяина, что переняла его сноровку и с первого же раза зачерпнула лопаткой верное количество специи.
– Оказывается, среди нас есть ученая! – пошутил он и задорно мне улыбнулся.
Вечером, когда мы вернулись домой, отец рассказал, какие бывают единицы веса.
Было мне тогда всего четыре года.
* * *
Моя заявка на вступление в Академию наук стала угрозой гармонии между полами.
События тех дней можно без преувеличения назвать битвой, масштаб которой вполне сопоставим с крупными историческими столкновениями: противостоянием между Церковью и Республикой, между католическим университетом и Сорбонной или между защитниками Дрейфуса и его обличителями. И в средоточии бури – я, мадам Кюри, женщина, попросившая позволения войти в ряды равных себе, – однако многим эта просьба казалась неслыханной дерзостью.
Именно в те дни Le Figaro опубликовала длинную статью о положении и правах женщин в Соединенных Штатах. Автор публикации называл эту страну «женским раем», где существовали специально предназначенные для женщин залы ожидания на вокзалах, университеты и даже банки, причем во все эти места мужчинам вход был запрещен. В конце своей пламенной речи корреспондент Le Figaro предлагал нам, французским дамам, поразмыслить над тем, чего мы на самом-то деле хотим: жить под защитой и покровительством мужчин или вертеться в мире, где нужно добиваться всего своими силами и бороться с представителями противоположного пола.
«Если мадам Кюри изберут в члены Института Франции, это станет началом конца!» – такими словами он завершил свою пространную и напыщенную статью.
Чтение газет с каждым днем угнетало меня все больше и больше. С одной стороны, я возмущалась тем, до чего поверхностно и легковесно журналисты пишут о моей научной работе, а с другой стороны, унизительно было чувствовать себя объектом дискуссий таких личностей, как Маргерит Дюран, – которые бросали публике избитые фразы вроде: «у ума нет пола», выдавая их за революционные мысли, приправленные феминизмом.
В те дни мне вспомнилась история Марты, героини романа Элизы Ожешко, который я прочла еще в юности. И хотя роман вышел в свет почти сорок лет назад, а я теперь жила в стране, которая разительно отличалась от угнетенной Польши, женщины сталкивались с теми же проблемами и их положение обсуждалось в рамках схожих понятий – все это напоминало черепаху, которая не может выйти из спячки.
Однажды утром, подойдя к лаборатории, я застала у дверей женщину: она ждала меня.
– Я Каролина Реми, но все зовут меня Северин, – представилась она и протянула руку.
Итак, ко мне явилась самая знаменитая суфражистка тех лет, феминистка и неизменная участница кампаний в защиту слабых.
– Я предпочла бы остаться в стороне от этой войны между полами, – предупредила я.
Она улыбнулась:
– Это мне известно, мадам Кюри. Я знаю вас гораздо лучше, чем вы думаете.
Северин говорила мягко, с теплотой, мелодичным голосом.
– Неужто?
– Я пришла сюда, потому что восхищаюсь вами и, если уж говорить начистоту, пользуюсь своей известностью, чтобы ближе с вами познакомиться…
Отчего-то эта женщина мне понравилась, и я пригласила ее выпить чаю – кроме чая мне нечем было угостить ее.
– Оказывается, вы не единственная женщина в этой лаборатории? – спросила Северин, остановившись перед моей коллегой Эллен Гледич.
– Знакомьтесь, Северин: это Эллен, блестящий норвежский химик. Прямо сейчас она измеряет с помощью спектрометра, сколько лития содержится в ее опытных образцах, – для этого нужны умелые руки и ум.
Мы сели за мой стол. Вода вскипела, я заварила чай, и вдруг мне стало неуютно. Я не любила, когда незнакомые люди вторгались в мое личное пространство, но эта женщина внушала доверие, и ее аромат, а может, манера говорить, напоминали мне о детстве – или о чем-то, с ним связанным.
– Ради чего вы пришли сюда, Северин?
– Так вы не верите, что меня привело к вам только восхищение?
– Я полька, выросшая в угнетенной стране, а также первая женщина, которая получила Нобелевскую премию и была приглашена преподавать в Сорбонне. Я потеряла мужа и пытаюсь воспитывать дочерей так достойно, как только могу. Если я распахну душу перед незнакомкой, явившейся ко мне в лабораторию только ради женской болтовни, то подтвердится правота тех журналистов, которые утверждают, будто женский мозг годится только на то, чтобы соблазнять мужчин и поддакивать всем подряд.
Северин опустила голову, однако продолжала внимательно на меня смотреть.
– Я намерена опровергнуть то, что пишут в газетах, – с прямотой ответила она.
Наш разговор совсем не походил на интервью, но был скорее беседой между двумя женщинами, которые, хотя и принадлежали к разным мирам, смотрели в одну сторону. Северин сделала лишь несколько записей в своем маленьком блокноте. Карандаш, зажатый в ее пальцах, проворно бегал по бумаге, и, когда она писала, было что-то чарующее в изгибе ее запястья – она напоминала ловкого фокусника.
– Зачем вам это нужно, мадам Кюри? Кажется, у вас есть все: вы возглавляете лабораторию и добились того, о чем и не мечтают большинство женщин. Что вами движет на самом деле?
Я встала и подошла к окну. Свет, пробивавшийся сквозь щель между занавесками, стал ярче.
– Настоящее волшебство случилось со мной тогда, когда я вдруг осознала, что умею читать и считать. Сперва ты просто произносишь буквы, одну за другой, а потом рождается слово. Называешь числа, а некоторое время спустя уже решаешь задачи по математике. Я рано поняла, что благодаря знаниям смогу приручить мир и что книги всегда будут моими спутниками. Всю жизнь мне особенно нравилось считать и складывать числа, а позднее я научилась и кое-чему посложнее. Я вела счет всему: пересчитывала соседей, живших в нашем квартале, и деревья, которые росли вдоль улиц Варшавы.
Как-то раз в парке я заметила, что ребята чуть постарше меня затеяли соревнование. По сути, ничего сложного они не делали. Кто-то из них произвольно называл два числа или больше, а тот, кто быстрее остальных считал их сумму, выигрывал, и к нему переходила очередь называть числа. Один мальчишка справлялся с задачей особенно хорошо, и я, словно завороженная, подошла к нему и тут же начала обыгрывать. Я считала сумму гораздо быстрее него. Ребята стали подшучивать над ним, а мне доставались аплодисменты. Тогда мне было семь лет, ему – одиннадцать. Я девочка, он мальчик. Напряжение росло, после каждой моей победы тот паренек метал в меня ненавидящие взгляды. Я выиграла с десяток раз, и, когда соревнование закончилось, из глаз мальчишки брызнули слезы и он побежал молотить кулаками ствол дерева. Я изумленно смотрела на него, и моя старшая сестра, с которой я вышла на прогулку в парк, – тоже.
А потом все, кто участвовал в игре, приняли единодушное решение – вот, на мой взгляд, самое важное в этой истории. Они объявили того мальчишку победителем, потому что считали меня слишком маленькой, чтобы участвовать. Вечером я рассказала об этом случае родителям, сестрам и брату. Мы все сидели за столом и ели хлебный суп. Мама с отцом выслушали меня, а пока я говорила, они то и дело поглядывали на Хелену, мою старшую сестру, с которой мы гуляли днем: она кивала,
