Моя небесная красавица. Роми Шнайдер глазами дочери - Сара Бьязини
Наду сидела со мной, пока мне не исполнилось восемь лет. Затем переехала к моим молочным сестрам, Жанне и Баладин. Баладин стала последней подопечной Наду, потом она вышла на пенсию. Сейчас Баладин тридцать один год, и она зовет ее “Над”, смешно.
Наду вернулась в Сарлат, когда ее долг перед нами был выполнен. Ее здоровье быстро ухудшилось, но она так и не сказала, в чем, собственно, проблема.
– Как ты, Наду, дорогая?
– Ну-у… так себе, понимаешь…
Какой сладкий голос. Он звучит словно высокие ноты в скрипичном ключе, с легким местным выговором. Я часто перенимаю у нее ее любимые словечки и все эти “ну и ну”, “и что теперь?” – так она восклицает всякий раз, когда что-то теряется, не находится, сопротивляется ей.
– Как дела… как сажа бела!
Сообщения Наду я бережно храню в голосовой почте.
Один наш телефонный разговор я записала полностью, когда ее не станет, когда она не снимет трубку, я смогу слушать ее любящий голос.
Центральная фигура моей жизни, одна из последних живых свидетельниц былого, она заполняет лакуны моей памяти. Летом, перед тем как она засела дома, я исписала целую тетрадь ее ответами на мои вопросы.
* * *
Сейчас у Жанны двое детей, у Баладин пока их нет. Нам хочется поехать на юг, всем вместе, повидать Наду, обнять ее, лично представить ей наших крошек.
Она отказывает, доброжелательно, но твердо. Мы настаиваем: “Пожалуйста, Наду. Ну почему ты не хочешь?” Она отвечает: “Нет, нет, не надо, я уже совсем старая”. Та еще кокетка. По голосу понятно, что она смущенно улыбается. Мне становится еще грустнее. Наверное, она похожа сейчас на Маргерит Юрсенар, только глаза у нее распахнуты шире, да и волосы, еще не такие седые, больше вьются.
Конечно, она не может принять нас у себя, и всё же. Поезд, отель, машина – нам годится любой вариант. Жиль и отец детей Жанны недоумевают, почему мы смирились. “Да поезжайте просто так, сделайте ей сюрприз, она говорит «нет, нет», а сама будет без ума от радости и очень тронута”. Вот пристали. Они знают, как мы ее любим. Но мы не хотим ставить ее в неловкое положение и решаем, что не надо. Черт, когда я увижу ее снова, у нее будут закрыты глаза.
Я стараюсь звонить ей как можно чаще, Жанна тоже, и все равно мы упрекаем себя, что недостаточно внимательны к ней. На днях я наконец-то отправила ей штук десять твоих фотографий. Я, собственно, собиралась сделать это с того дня, как ты появилась на свет. Наду не хочет, чтобы мы дарили ей смартфон, хотя так гораздо удобнее было бы перекидывать ей снимки детей ее детей. Она боится, что не поймет, как им пользоваться. Поэтому я распечатываю их и посылаю по почте. Хоть я и вижу, что конверт плохо заклеивается, почему-то не залепляю его для верности скотчем. На лицевой стороне пишу “не складывать”, затем свою фамилию и адрес на обороте.
Через пару дней звонит Наду – конверт пришел пустой. Я в отчаянии.
Они с твоим отцом говорят: “Зачем ты указала свою фамилию на обороте? Почему не послала заказным?” Что они себе воображают?
“Ну вы совсем!.. – возмущаюсь я. – Я что вам, Катрин Денёв? Мое имя не настолько узнаваемо, конверт, должно быть, сам открылся, случайно…”
У нас с тобой разное детство. Я отвлекаюсь на поиск собственных воспоминаний. Интересно, что мне надо узнать, чтобы продвинуться. Не уверена, что задавала правильные вопросы тем, кто еще остался и кого скоро не станет, время не ждет. Да и нужны ли мне их ответы, чтобы воспитывать тебя? Я заново переживаю годы, похороненные где-то очень глубоко, почти неизвестные мне, – время, забытое моей живой памятью.
Первые месяцы наполнены для тебя запахами и прикосновениями. Это самые познавательные чувства. С тобой на руках я возвращаюсь в свое детство.
Какой я была в твоем возрасте? Как звучал мой голос? Почему вдруг я задаю такой странный вопрос?
Я притворяюсь, что не хочу делиться своими воспоминаниями о раннем детстве, но у меня просто их нет или так мало, что я не могу ничего вспомнить. Вот стыд-то. Мы склонны винить себя в забывчивости. Как будто это ненормально. Как будто я не имею права быть ее дочерью, если ничего не помню.
“У вас сохранились какие-нибудь воспоминания о вашей матери?” Когда я слышу такой вопрос, мне кажется, что от меня ждут подробного описания самых интимных частей тела. В течение довольно долгого времени я отвечала, заливаясь румянцем, что предпочитаю держать их при себе. Однажды все-таки выпалила: “Какие могут быть воспоминания до четырех с половиной лет?”
В моей памяти мелькают только вспышки, прерывистые кадры. Мы с мамой завтракаем, сидя на ее кровати. Эту сцену я так часто переживала вновь, что превратила ее в собственное воспоминание, но и то только потому, что ее увековечил какой-то фотограф. Мне там, наверное, всего три года, если не меньше, то есть это было до несчастного случая с братом, мама еще жива и весела, играет со мной. Несмотря на присутствие чужого человека, это, в общем, не постановочное фото. Я обычный ребенок, играющий с матерью. Несмотря на всю естественность моего поведения, я позирую, но по мне не скажешь. К счастью, у нас было еще много других таких завтраков, которые никто не снимал, вот почему эта картинка всегда казалась мне такой знакомой.
Я вижу, что тебя интересует, Анна, что тебя успокаивает, и у меня наворачиваются слезы, когда я слушаю вместе с тобой “Эмили Жоли” Жюльена Клерка.
Почему я плачу – потому что сама слушала эту песню в детстве или просто не могу поверить, что включаю ее тебе? Ну, неважно. Если я чего-то не помню, это не значит, что этих мгновений не существовало на самом деле, ведь недаром они оживают во мне. Теперь, когда у меня есть ты, я понимаю, что было важно, а что нет.
Помню лицо бабушки, ее любящий взгляд, обращенный на меня. Я лежу, положив голову ей на колени, чувствую у себя под левой щекой ее худую ногу, она гладит меня по правой щеке. Так уж повелось, она всегда садилась с левой стороны дивана. Помню, как чуть царапает
