Моя небесная красавица. Роми Шнайдер глазами дочери - Сара Бьязини
Моя бабушка-мама читает то, что я пишу, волнуется: “Мы не думали, что тебе так не хватает матери. Что мы еще упустили? Ты так страдала? А мы и не замечали”. Взвалить на них чувство вины, заставить этих нестареющих девяностолетних стариков терзаться такими вопросами в их возрасте, притом что я им всем обязана, что ж я творю? Я тут же возражаю: “Нет, нет, не волнуйся, бабушка, вы делали всё, абсолютно всё правильно”. Затем я пытаюсь мягко сказать ей, что я не могла, несмотря на всю их любовь, не ощущать пустоты, тут они были бессильны – мертвые отсутствуют по определению. И они вездесущи.
Я добавляю: “Ты моя мама!” Это не совсем так, но неважно. Но типа того, да. Мы обе знаем, что это признание в любви, ей эти слова должны запасть в душу, ей приятно их слышать. Добрых слов много не бывает. Главное не пожалеть потом, что я слишком редко их произносила.
Она не знала, что я собираюсь пойти к психоаналитику. Мне понадобился год, чтобы рассказать ей об этом. Она не понимала, почему я не прихожу поплакаться им, предпочитая довериться незнакомому человеку, да еще и жулику в придачу.
Мне хотелось просто их, бедных, пощадить, не объяснять же им, что я не вылезала из депрессии, застыла, увязла, у меня было полно желаний, но стремиться к их исполнению не было сил. Я своими руками пилила сук, на котором сидела. Сколько раз, стоя за кулисами, за пять минут до выхода на сцену, я чувствовала, что мысли словно стреножат меня именно в то мгновение, когда я должна обо всем забыть, собраться с силами, думать только о том, как внутренне освободиться и играть. Вместо этого я повторяла себе: “У тебя ничего не выйдет”.
Сегодня я смеюсь про себя над своим постоянным “самосаботажем”. Эти внутренние метания всё так же изумляют меня, но я упорно препарирую самые мрачные свои переживания и наконец подхватываю их, целую в губы и даю себе пинка под зад. Занавес вот-вот поднимется.
Мое тело наконец-то ликует. Я чувствую, как оно все целиком наполняется жизнью. Пальцами ног я вцепляюсь в стельки или прямо в сцену (какое счастье играть босиком). Шевелю пальцами рук, разминаю кисти, чтобы ощутить, как они двигаются в воздухе. Я здесь, я жива. Я открываю рот, подаю голос, стараюсь, чтобы меня услышали, участвую, чувствую за всех тех, кто чувствовать не может.
В детстве Наду часто мазала меня “Митозилом” (помню его отвратный запах) и пичкала “Алвитилом” (помню его вкус, но с тех пор формула изменилась). Теперь я покупаю их для тебя, равно как и всякие другие снадобья, которые, к счастью, пахнут гораздо лучше. Вот, кстати, доказательство того, что не все “раньше было лучше”, даже если я сама часто склонна так думать.
Наду – Надетта, Бернадетта – не хочет, чтобы о ней говорили. Это не ложная скромность, а скорее реальное желание остаться в тени. Поэтому я не пишу здесь ее фамилию.
Она родилась в Сарлате, в Дордони, в том же году, что Брижит Бардо и Софи Лорен, – сообщает она, – ведь Наду у нас знатный синефил. В ее домашней видеотеке тысяча фильмов. Так получилось, что Наду работала у двух великих актрис, включая ту, о которой мы здесь говорим.
Она страстная поклонница кроссвордов в “Телераме”, фильмов Эрнста Любича и Орсона Уэллса, красоты и голоса Жерара Филипа.
С легкой руки Наду ты через несколько месяцев будешь слушать, как и я в твоем возрасте, аудиозаписи “Маленького принца” и “Пети и волка”. Я уже загрузила их в телефон.
Я расспрашиваю ее о каких-то периодах ее жизни и слышу на другом конце линии после паузы: “О нет, не надо, это неинтересно, кому я нужна”. Мне все же удается выудить из нее кое-какие подробности. Она приехала в Париж в 1967 году, в возрасте двадцати трех лет, и поступила на работу в агентство по подбору домашнего персонала Сесиль Мартен, как написано у них на сайте. Агентство существует и по сей день.
Она переезжала к своим нанимателям и поселялась в детской. Из всех детей, с которыми она сидела, – общее их число мне неизвестно – последние три девочки по-прежнему с ней общаются, я в том числе. Хоть Наду нас и не выкормила, мы стали молочными сестрами.
Моя мать наняла Наду в 1975 году, забеременев в первый раз от моего отца после их совместного отдыха в Кальви, когда она отказалась сниматься с Аленом у Висконти. Несколько месяцев спустя из-за зубного абсцесса у нее случился выкидыш. Наду продолжала заниматься Давидом в ожидании более удачной попытки.
Наду пользуется всеми духами “Guerlain” подряд. Ароматы “Jicky”, “L’Heure Bleue” и “Shalimar” повсюду ее сопровождают. Совсем как я. Помню ее семейный дом в Сарлате, где она родилась и выросла, – она берет меня туда на несколько дней летом, в частности перед смертью моего брата. Я все прекрасно помню: кухню, маленькую гостиную с телевизором, лестницу, ведущую в спальни, большой шкаф между двумя односпальными кроватями и, наконец, сад, который мне в три, пять и восемь лет казался огромным. Наду – одна из восьми детей в семье, и все они родились в Сарлате.
Я знакома с некоторыми из них, поскольку несколько раз проводила с ними каникулы.
Сесиль (она живет теперь в этом доме), Мари-Жанна, Полин и их дети. Наду часто привозила туда своих подопечных, не только меня. Что говорит о доверии и особой близости родителей и няни – таких, как она, уже не делают. Вся ее жизнь была посвящена чужим детям, и у нее так и не хватило времени на собственную личную жизнь.
Когда умерла мама, Наду переехала вместе со мной к бабушке и дедушке. Теперь за мной присматривают две женщины.
Кстати, как это ни поразительно, мои приемные матери уже знакомы. Они сами успели всё забыть, так давно это было: отца Наду звали Гастон и отца Моник, как оказалось, тоже. Гастоны жили в разных регионах Франции, зато оба работали в банке “Сосьете женераль”. Совпадения имен и профессии оказалось мало, и летом 1945-го, за тридцать два года до моего рождения, их дочери, Наду и Моник, познакомились в летнем лагере в Бербезите, в департаменте Верхняя Луара, – детские каникулы были оплачены общим работодателем Гастонов.
Они встретились снова в 1977-м, у моей кроватки. Вроде бы Сесиль,
