Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
Ожидая в течении этой зимы 1837—38 г. умножения своего семейства, Давыдов решил занять временно один из принадлежащих ему в столице домов[206], а именно — на Гороховой улице между Малой Морской и Исакиевской площадью[207]. Этот дом не был устроен для приемов и светской жизни, а был исключительно доходный, со множеством отдельных квартир. Для меня с гувернером не было в нем места и мы приняли предложение банкира Андерсона перебраться к ним на Галерную улицу, где у них был собственный дом[208].
Семейство Андерсона состояло из старика Mr. Matthew[209], человека принадлежащего более к XVIII веку, чем к настоящему, старухи, его жены, типа англичанки того же столетия, в огромном большом чепчике, с острым и немного красноватым носом (они оба в молодости «носили» пудру); вообще были оба весьма почтенны и приветливы, [с потомством] из трех сыновей, Mr. Thomas[210], средних лет, холостого; Mr. John, женатого на весьма красивой молодой женщине; Mr. Matthew[211], также холостого, и дочери, Mrs. Statter[212], пожилой и чопорной вдовы. Они все жили в одном доме, трехэтажном, очень просторном, устроенном просто, но с большими удобствами и комфортом. Везде царили чистота и порядок примерный и, к моему удивлению, на весь дом и на всё семейство был один слуга русский, приученный к английским порядкам.
Стол был очень хорошо сервирован. Утром, в 9 часов пили чай все вместе и там я увидел в первый раз, подававшийся к нему “jam”, который я очень полюбил, с яйцами и “friedbacon”[213]. Завтрак “lunch” в 1—м часу был очень сытный, а вечером, в 6—м часу обед. Пред тем, как садились за стол, а так же в конце обеда старик или один из сыновей читали обыкновенно молитву. Суповая чаша подавалась на стол, и сама хозяйка, сидящая у конца стола, разливала суп, а иногда — ее дочь, Mrs. Statter, сыновья же разрезали (carved[214]) говядину и жаркое.Всё это имело для меня характер новизны, но нравилось. Вообще, все члены семейства были очень радушны к нам и, понятно, что моему гувернеру приятно было жить у таких гостеприимных соотечественников.
Но там занятия мои продолжались по—прежнему: я вставал в 5—м часу утра и долбил свои уроки при свечах по несколько часов до рассвета. Я помню, что я читал в то время перед обедом с гувернером “Addison's Spectator”[215] и “The Visionof <нрзб>”.
У меня осталось в памяти, как, однажды, один из сыновей Андерсона позвал Colyar'a[216] мною в контору, чтобы показать нам диковину — это были первые стеариновые свечи[217] или спермацетовые[218], как их тогда называли. Андерсону были посланы из Англии первые образчики этих свечей, которые потом заменили во всей вселенной восковые и сальные свечи, до того бывшие в употреблении.
Из Галерной я ходил постоянно на английскую набережную, против которой на льду был устроен большой каток и я там выучился с молодыми англичанами кататься порядочно на коньках, и там же происходила обыкновенно, очень оживленная, игра в “hockey”, доставлявшая нам много движения и удовольствия.
Но в это время на Гороховой готовились большие семейные события. У Давыдовых было двое детей: Nalie[219], которой тогда было 4 года, и Катенька, двумя или тремя годами моложе[220]. Последняя, весьма красивая, была необыкновенно жива и забавляла нас всех своей резвостью и веселостью. Ребяческий ее смех раздавался по всем комнатам. Вдруг, при прорезывавании зубов начались у нее страдания, судороги, и все усилия докторов для спасения ее жизни остались тщетными. Она умерла, и я помню какая тяжелая грусть охватила всех нас при этом первом семейном несчастии. Одно из крайних средств, употребленных докторами был мускус, коего запас наполнил все комнаты, и каждый раз и каждый раз, как приходилось мне впоследствии, в течении долговременной моей жизни, слышать этот запах, то я переносился мысленно в комнату, где лежал, покрытый цветами, труп младенца.
Но, тело девочки не было еще увезено из дома, как произошло ожидаемое давно событие: у Давыдовых родились близнецы Владимир и Анатолий. От их матери скрывали, сколько могли, постигшее ее горе.
Тело было унесено в Адмиралтейскую церковь, где ее отпевали. Потом было отвезено в Отраду в фамильный склеп. Мне памятны сильные ощущения тревоги, пройденные нами в эти дни.
В это самое время в Петербурге случилось происшествие, наделавшее тогда много шума, а именно — пожар Зимнего Дворца[221]. Я вышел в тот вечер с гувернером на Исакиевскую площадь, было 17° или 18° градусов мороза и всё небо, дома на площади, Адмиралтейство с золоченным спицем было ярко освещенным. Толпы народа стояли безмолвно, и войска были расставлены кругом Дворцовой и Адмиралтейской площадей.
Пожар представлял картину ужасающую и величественную. Все окна громадного здания сверкали огнем, пламя и клубы дыма поднимались высоко на воздух. Видны были золоченые украшения в залах, залитые светом, балки и потолки обрушивались, огромные люстры, стеклянные и бронзовые, падали одна за другой в огненные пучины, но нельзя было, по дальности, слышать шума от этих падений происходящего, что было, может быть, еще поразительнее.
По площади скакали со всех сторон пожарные команды с трубами и бочками, но всё было тщетно. Дворец сгорел дотла. Всем известно, как Император Николай приказал, чтобы дворец был выстроен в два года и совершенно подобный сгоревшему. Известно тоже, что царская воля была, к общему удивлению, в такой короткий срок исполнена.
Работы шли день и ночь под руководством генерала Клейнмихеля[222], в ознаменование чего он и получил титул графский. Была отчеканена медаль, увековечивающая этот подвиг, на которой была надпись «Усердие всё превозмогает. Благодарю». Говорили, что вследствие поддерживаемой постоянно при работах возвышенной температуры, умерло немало людей, в них участвовавших.
В конце зимы, в доме Давыдова на Сергиевской было уже несколько комнат готовы. Он пригласил нас, гувернера и меня, занять их, говоря при этом, что мы принесем пользу новому дому тем, что будем его сушить. Мы поселились в двух комнатах, из которых одна была назначена служить спальнею
