Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
В эту зиму Александр подружился с молодыми людьми высшего тогдашнего общества, гвардейскими офицерами и статскими, братьями Голицыными Сашею и особенно Сержем, с братьями Трубецкими, Василием Кочубеем, Скарятиными и др<угими>[161], и начал уже тогда делать разные шалости, за которые приходилось ему расплачиваться более или менее длительными арестами на гауптвахтах.
Двор давал балы и праздники беспрестанно и мне памятны щегольские и нарядные мундиры тех времен. У кирасир и гусар было несколько форм: полная парадная, вице—мундир и бальная. У кирасир — бальная форма, были мундиры с фалдами вроде фраков разных цветов; у кавалергардов — красные с серебряными эполетами и пуговицами; у конногвардейцев — такие же, но с золотыми эполетами и пуговицами.
У Гатчинских кирасир — фраки малиновые с серебряными эполетами; у гусар же бальная форма была темнозеленые фраки с золотыми эполетами, красными воротниками с желтым шитьем, но у тех и у других, и тоже у пехотинцев были треугольные шляпы с разноцветными султанами, короткие белые туго натянутые брюки и шелковые чулки с башмаками.
В этом 1834—м году было в Петербурге важное происшествие, произведшее на меня сильное впечатление — открытие памятника Императору Александру I, Александровской колонны на площади между Зимним Дворцом и Главным Штабом.
Мы были приглашены, кажется, графинею Нессельроде[162], в здание Министерства Иностранных дел, откуда вся церемония была видна как на ладони. Вокруг Дворцовой площади и тоже Адмиралтейской стояли войска, полагаю, вся гвардия, и бесчисленные толпы народа. Окна, крыши домов были унизаны зрителями.
На этом торжестве участвовали три фельдмаршала, знаменитые и заслуженные ветераны многих войн: графы Витгенштейн и Сакен[163], князь Паскевич[164], которые сидели верхом за Государем и впереди многочисленной его свиты.
Перед колонною совершалось богослужение, и я никогда не забуду момент, когда по снятии покровов с памятника, все, начиная с государя, слезшего с коня, встали на колени. Вместе с тем открылась оглушающая стрельба из орудий и послышалось стройное и торжественное пение придворной капеллы певчих. Зрелище было одно из самых грандиозных когда—либо мною виденных.
Лето того же года мы провели опять на даче Нарышкина, но в этот раз одни. Давыдовы поехали тогда, кажется, в Усолье[165] или за границу.
В соседстве, по этой самой Петергофской дороге жили на своей даче, называемой Павлино[166], двоюродный брат моей матери, граф Лев Петрович Витгенштейн[167], старший сын фельдмаршала, служивший в кавалергардском полку при Александре I и поступивший к нему во флигель-адъютанты. Он был уже тогда в отставке. От первой своей жены, дочери богача князя Доменика Радзивилла[168], умершей несколько лет перед тем, он имел двух малолетних детей — Марию и Питера, при которых была нянька англичанка. Он часто бывал у нас и мы ездили к нему на красивую его дачу.
Ему тогда было не более 33—х лет. Частые его посещения стали причиной более тесного с нашим семейством знакомства и повели к результату, которого можно было ожидать: он влюбился в мою сестру Леониллу. Она была вскоре с ним помолвлена, вследствие чего он приезжал беспрестанно на дачу Нарышкина, где проводил многие часы в обществе своей невесты.
Одно из моих воспоминаний состоит в том, что они ели вдвоем привозимые из Павлинских теплиц цельные ананасы. Это происходило обыкновенно в подвальном этаже дачи со сводами и обращенном матушкою в гостиную, необыкновенно свежую в знойные летние дни и украшенную множеством цветов и растений.
Осенью того же 1834 года мы все поехали в Ивановское, где в октябре состоялась свадьба моей сестры Леониллы, по случаю которой давались праздники при значительном стечении соседей—помещиков, но менее пышные, чем два года перед тем, на свадьбе моей сестры Ольги.
Зеелах[169]
июль 1895 г.
<Петербург>
1836–1839
В зиму с 1836 года на 1837 год мы жили на Большой Морской в доме Ф. Грота[170], отца Альфреда[171], бывшего впоследствии обер—гофмаршалом[172] и состоящего ныне обер-шенком[173] Высочайшего Двора[174].
Мне было тогда 13 лет...[175]
...генералы 1812 года, не говоря о графе Нессельроде[176], фельдмаршале Витгенштейне, графе Михаиле Семеновиче Воронцове[177] и многих других.
В чине литераторов были Пушкин, Жуковский, Крылов и прочие.
Трех последних я часто встречал на улицах и живо еще помню, как однажды я зашел со своим гувернером[178] в Английский книжный магазин на углу Казанской площади и Невского проспекта и увидел там Пушкина, разговаривавшего с хозяином магазина. Его слава достигла тогда апогея и он пользовался большой популярностью. Черты его лица были все знакомы и портреты его продавались во многих магазинах столицы.
Крылова тоже можно было часто видеть на улицах, разъезжающего в санях или на высоких дрожках, в какой—то странной шапке меховой или шляпе с широкими полями. Он был очень толст и отличался своим подбородком «в несколько этажей». Он умер, насколько помню, от чрезмерного объедания на обеде, данном к его честь[179], и на котором, кажется, говорил речь князь Вяземский.
В течении этой зимы много говорили (и это доходило и до меня) о том, что Dantès ухаживает за женою Пушкина, и ходили разные толки о свирепой ревности великого поэта.
Вдруг, к удивлению всего общества, узнали что Dantès просил руки девицы Гончаровой[180], родной сестры г—жи Пушкиной и вслед затем они скоро обвенчались.Казалось, что это должно было положить конец всяким подозрениям и ревности Пушкина. Но африканская его кровь и пылкие страсти не успокоились и он не мог скрывать даже после этого события своей ненависти к молодому кавалергарду.
Однажды днем, после полудня я находился на ледяных горах на даче графа Лаваль на Островах, куда съезжалось в то время почти ежедневно всё высшее общество петербургское, проводя время очень весело[181]. При горах был хороший ресторан и, кажется, даже
