Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
Веселье, смех были общими и это всё произвело на меня сильное впечатление. Во время обеда в большой столовой при звуках оркестра пили шампанское и кричали «Ура!».
В тот же вечер новобрачные уехали в Груновку[144], где провели медовый месяц.
Гости, приехавшие на свадьбу, оставались еще день или два, между пр<очими>, и Курский губернатор. Я помню, что к нему был назначен служить дворовый человек Яшка Фокин, брат Александры Токаревой. Когда Демидов уехал, то все в доме полюбопытствовали узнать, сколько богач—губернатор уехал подарил Яшке за службу. Все удивились чрезмерной его щедрости и поздравляли счастливца, проведав, что он получил за три или четыре дня синенькую бумажку, т. е. пять рублей ассигнациями или около пяти франков. Не служит ли это доказательством того, как высока была тогда ценность денег сравнительно с существующей в настоящее время?
После свадьбы сестры Ольги мы вернулись в Москву; оттуда поехали в Петербург, где окончательно поселились.
Петербург
1832–1834
Мы нанимали дом Нарышкина на Дворцовой набережной на углу Мошкова переулка[145]. Там жил так же с нами, в двух или трех комнатах с окнами в переулок, брат мой Александр. Я же и брат Анатолий с Mr. Colyar помещались в нижнем этаже с видом на набережную и Петропавловскую крепость. Владимир уже тогда поступил в Пажеский корпус, где жил на отдельной квартире с Mr. Dean.
Матушка устроила верхний этаж очень роскошно и должна была, соображаясь с тогдашнею модою, иметь одну гостиною в готическом вкусе с остроконечной мебелью и окнами со старинным разноцветным стеклом, разливающим таинственный свет на всю комнату.
Она много принимала, давала обеды и большие балы, даже Двору.
Повар был у нас француз Victor Delormel, вернувшийся позднее в Париж. Там он открыл ресторан в Rue de Bourgogne[146] напротив Палаты Депутатов, где я доставил ему большое удовольствие своим посещением в 1847—м году.
Матушка, как и все дамы в то время, ездила в карете на висячих рессорах четверкою с форейтором и двумя лакеями в голубых с серебром ливреях в треугольных шляпах, стоящими на запятках. Кучер Антон, сколько помню, был из Груновки с черною бородою и необыкновенно красивый, а форейтор Матюшка — похожий на княгиню Трубецкую, мать Марии Васильевны[147].
В эту зиму случилось происшествие, оставившее во мне глубокие впечатления. В Зимнем Дворце давался в больших залах костюмированный детский бал. Это было зрелище, каких я еще не видал; детей было множество и костюмы самые разнообразные. У сестры моей Марии был костюм греческий очень красивый (то была эпоха филэллинизма[148]). Я же и брат Анатолий были одеты пажами испанскими XVII—го века в токах с перьями[149]; у Анатолия было платье красное, у меня голубое. На этом балу отличались неимоверною красотою вел<икие> княжны Мария и Ольга[150]; наследника, которому было тогда не более 14—ти или 15—ти лет, я не помню. Константину же Николаевичу[151] не могло быть более пяти или шести лет и его, вероятно, на бал не привели. Помню, между про<чими>, княжон Трубецких Марию и Ольгу, не выезжавших еще в общество, и их брата Андрея[152].
Осталось мне памятным открытие бала Их Величествами в огромной зале, освященной «agiorno»[153] и, как подвигаясь среди толпы взрослых и детей, стоящих по обе стороны, Император и Императрица делали направо и налево полные величия глубокие поклоны и реверансы.
Но когда загремела музыка и все эти сотни, разодетых в пестрые и блестящие костюмы, детей пустились в танцы, у меня закружилась голова. Потом был большой ужин для детей и всех приглашенных. Я никогда во всю жизнь никаких детских праздников подобных этому не видал.
На углу Мошкова переулка и [Дворцовой] набережной, против нас был дом сенатора Безобразова, у которого было много детей, сыновей и дочерей, лета коих подходили приблизительно к летам некоторых из нас. Мы завели с ними знакомство — знаками и пантомимою, весною, когда открывались окна, могли даже с ними через улицу переговариваться и, наконец, дошло до того, что играли в обручи над головами проходящих и проезжающих.
Лето 1833 года[154] мы провели на даче Нарышкина на Петергофской дороге[155], нанятой нами совместно с Давыдовым и сестрой Ольгой. Там родилась их дочь Нали[156], что для нас всех было происшествием очень знаменательным, так как новорожденная была первым лицом нового поколения. Я ходил с большим любопытством смотреть на свою племянницу, закутанную в пеленки, совсем красную и сморщенную и издающую звуки, свойственные такому возрасту. Тем не менее, я гордился, что был уже дядею.
На зиму мы переехали опять в город, где жили в том же доме и, где матушка по—прежнему вела жизнь светскую, выезжая в общество и давая вечера и балы.
Сестра Мария была еще слишком молода, чтобы с нею ездить, и сестра Леонилла одна принимала участие в увеселениях и празднествах большого света. Она производила всюду сильное впечатление и являлось уже тогда много претендентов на ее руку, но они были одни за другими с вежливостью выпроваживаемы.
К одному из них[157] князю А.Т.[158] она, как гласит предание, была неравнодушна. Эта история принимала уже вид более или менее серьезный и даже драматичный, но матушка, не предвидя от подобного союза ничего хорошего, всеми силами противилась его осуществлению. Помню, что по этому поводу играл какую—то роль маленький пароходик, вроде игрушки, с трубой, кожухами и дымом, изображенным серою ватою собственноручной работы влюбленного кавалергарда. Он хотел поднести своей произведение на память предмету своего пламени. Но, не зная как его доставить, обратился к моему брату Анатолию (12—ти летнему тогда мальчику), который показав мне предварительно пароходик, приведший меня в восторг, и, не подозревая в этом ничего важного, передал этот подарок своей сестре. При открытии всего происшедшего последовала ужасная сцена: с одной стороны запрещение принять подарок, с другой — грусть и отчаяние за эту жестокую меру. Тем и кончилось всё это, полное сильных ощущений, романтическое приключение.
У брата Александра, служившего тогда в Гатчинских кирасирах, была какая—то знаменитая во всей гвардии лошадь, на которой он на парадах красовался в замке своего полка[159]. Я
