Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман
Вокруг Жени крутились семь нянек, вернее, пять. Моя мама на первом году его жизни почти не имела с ним дела. Зато через дорогу от ее дома был овощной магазин с прославленным на весь город заведующим: ему доставляли продукты, отсутствовавшие в других местах. Раз или два раза в неделю я привозил из тех краев неподъемные сетки закупленной мамой снеди. (Жили, разумеется, «общим котлом».) Позже она стала регулярно гулять с Женей и укладывала днем. При таком обилии взрослых Женя, капризничая, мог больше любить то одного, то другого из нас. Кое-что зависело от наших болезней и служебных дел. Иногда по неделе и больше отсутствовал я. Как-то целых три недели не было дома Ники. В другие периоды, будучи рядом, она не вылезала с работы и почти не занималась им. Изредка в командировке оказывалась Никина мама. Только дедушка был в наличии постоянно, что не спасало и его от эпизодического остракизма. Наши отлучки, особенно длительные, влияли на Женино отношение к членам семьи, но не определяли его. Таинственными и неразгаданными остались ничем внешне не вызванные переливы его любви.
Как я говорил, во главе клана с первых дней возвышалась Ника, но вдруг (Жене было около полутора лет) он охладел к ней. Когда она приходила, он не бежал к ней навстречу, как, например, к дедушке, а на непременный вопрос бабушки: «Как ты любишь маму?» – не всегда прижимался к ней головой. Ника пришла в крайнее смятение. Забеспокоилась и теща: «Странно, что он все время говорит па-па-па, а не ма-ма-ма». Но и на этот раз волновалась она напрасно: те слоги ничего не означали. Женя хорошо запомнил, что гуси говорят га-га-га. Услышав в разговоре фамилию Гусев, он тут же откликнулся: «Га-га-га». Но гусей он тогда еще не видел, а кошек и собак видел в изобилии. И как они говорят? Оказывается, тоже га-га-га (с очень редкой вариацией о кошке: ня-а-а).
Я спрашивал его, что говорят мама, папа, дедушка. Выяснилось, что все люди говорят ба-ба-ба, но чаще га-га-га. Дочка моего сотрудника, хотя и была моложе Жени, произносила массу слов. Тем не менее, о чем бы ее ни спросили: «Кто (или что) это?» – она неизменно отвечала: «Ябука» (яблоко). Женя знал, что я папа, а Ника – мама, и, когда дедушка однажды сказал ему: «Позови папу», – он позвал меня. Всё так, но столь типичное для этого возраста «говоренье» ма-ма-ма, папа-па, ба-ба-ба чаще всего ни к какому предмету не привязано.
Был случай, когда Ника с дедушкой сидели на диване, а Женя терся у них в ногах. Тесть сказал ему: «Женя, поцелуй маму». Тот лишь слегка плечами передернул. А на Никину просьбу: «Женя, поцелуй дедушку», – прижался к его груди. Призывы поцеловать папу не вызвали вообще никакой реакции. Но вечером я при нем обнял Нику и сказал: «Мама, мамочка. Ты любишь маму?» Женя радостно завыл и на мое предложение доказать свою любовь поцелуем бросился к ней, как в лучшие времена. Позднее я обнаружил у него ярко выраженный антиэдипов комплекс. Если он оказывался с нами рядом, то часто говорил: «Папа, поцелуй маму», – а сын наших знакомых, видя, как отец обнимает мать, бросался между ними с криком: «Не люби маму! Я сам буду ее любить».
В Жениной любви был и неосознанный корыстный элемент; кое-что следовало бы назвать не любовью, а привычкой. Дедушка работал на него поваром и отвечал за три мисочки, а кормильцев Женя ценил со дня рождения. Укладывал его я, и уже двухлетний и говорящий, он всегда объявлял перед ужином: «Кормить будет дедушка» и «Укладывать будет папа»; изредка дедушке разрешалось быть и постельничим. После ужина на даче я относил его наверх, и он объявлял (по-английски): «Спокойной ночи всем. Завтра утром мы придем завтракать».
Расставания охлаждали его пыл, но могли и обострить чувство потери. Во время одной из моих командировок он первые вечера плакал: «Папа, папа», – а когда я вернулся, и бровью не повел. Был, как я говорил, месяц, который Женя провел почти без Ники. Он регулярно просыпался со словом «мама». В один из дней она зашла на пять минут. Женя набросился на нее: гладил, смеялся – что-то невероятное. Потом я пошел с ним гулять, и он половину пути рыдал: «Мама, мама».
Были и непостижимые взрывы. Лето. Жене месяц тому назад исполнилось два года. Мы на даче. Бабушка приезжает из города в пятницу вечером. В субботу утром он бежит через площадку в их комнату, и его не оторвать от нее: гулять только с ней, есть только у нее, да и в интервале от понедельника до субботы он по каждому поводу вспоминает о ней. Дважды в конце второго года объектом кликушеской любви становился я: Женя не отпускал меня, с криком цеплялся за мои штаны. Стоило мне выйти, как начинался плач, а за ним душераздирающее: «Папа!» Есть (невероятно!) он старался только у меня. Укладывать его должен был тоже я, но и в такие дни я иногда получал отставку: гулять он хотел с дедушкой и выражал неудовольствие заменами. Плохое дело – переизбыток выбора.
Баловство занимало видное место в любовных играх. Никину маму Женя встречал прекрасно, так как с ней можно было делать что угодно (она даже ключами и очками позволяла играть). Но, как сказано, в немилость мог временно впасть кто угодно. Жене было полтора года, когда тесть неважно себя почувствовал (сердце) и с ужином пришла теща. Женя встретил ее диким ревом. Я сказал, что есть он будет у бабушки или останется голодным. К тому времени мое жестокосердие давно вошло в пословицу. Теща тайком вызвала дедушку, и Женя торжествовал. Зато и засыпал он у нее с трудом. Мою маму Женя неизменно встречал слезами, которых редко хватало больше чем на пять минут, и гуляли они мирно. К тому же она не разрешала ему поднимать спичечные коробки – он их и не поднимал (а я по неосторожности один раз разрешил и совершенно замучился). Засыпал он у нее мгновенно, поскольку не ждал поблажек. Минуй нас пуще всех печалей и детский гнев, и детская любовь! Я был поражен тем, что после отъезда из Ленинграда Женя не вспоминал стариков, хотя мы часто в его присутствии говорили о них. Через три года они приехали
