Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

нечего. Для повести я отобрал лишь такие эпизоды и комментарии, в которых рассказано, как рос и развивался один ребенок сначала в России (в Ленинграде), а потом в Америке (в большом северном городе Среднего Запада). Я поставил точку, когда мой герой, выражаясь высоким стилем, покинул отчий дом и уехал через полстраны на Восточный берег, в университет.

Последние тетради, охватывающие одиннадцать лет Жениной жизни, не менее интересны, чем первые. Но я решил описать жизнь ребенка, подростка и юноши (то есть детство, отрочество и юность), а не карьеру студента и взрослого человека, и продолжать повесть не намерен. Скорее всего, тетради я сдам в архив Миннесотского университета, каким-то образом ограничив к ним доступ. Я не настолько тщеславен, чтобы вообразить, будто мои записи кого-нибудь когда-нибудь заинтересуют, но осторожность не помешает. В мемуарах слишком многое сказано с абсолютной откровенностью и все люди выступают под своими именами.

Случилось так, что, если не считать двух женщин, превративших мою рукопись в компьютерный текст, я оказался единственным читателем своих дневников. Но таких дневников существуют тысячи. Поэтому я ухожу в небытие в окружении достойных соседей.

Чем старше становлюсь я сам,Тем по какой-то удивительной причинеЯснее вижу дальнее былое,Как будто с полдороги я свернул назад,Но не в свое безрадостное детство,А к легендарной юности земли,К истокам человеческой культуры.Я знаю: если бы судьбаЗакинула меняВ то первое египетское царство,В страну неразлагающихся мумий,Мне было б там, как праотцам моим:Не лучше, чем в сегодняшнем Египте.Ни ассирийских зверств,Ни греческих пиров,Ни римского завидного развратаНе смог бы я принять;Скорее б, как Овидий-Мандельштам,Окончил дни меж воронья и скифов.Но сквозь туман сгустившихся вековРеальность проступает Эрмитажем.Разгул краснофигурных ваз,Бряцанье лир,Шуршанье кринолиновСливаются в приветливый настрой,В единый гул, в прилив, доступный слуху,Но в сущности своей неуловимый.И Провиденье я тогда благодарюЗа то, что я поэт, а не историк:Хотя я слышу шум тысячелетий,Он для меня окутан пеленой,Овеян дымкой и не в силах статьОбыденной, членораздельной речью.Он музыка, и власть моя над ним,Как над пропетой песней, безгранична.