Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман
Занятия шли так хорошо, что даже свирепый учитель литературы, сначала поставивший Жене тройку, скоро выдал четверку, а потом пятерку. Впервые в жизни Женя сделался предметом всеобщего восхищения. Его отсаживали за отдельную парту (в Испании парты сконструированы на троих), чтобы помешать соседям списывать. Непостижимо: испанцы постоянно списывали с него сочинения! Я уверен, что те сочинения не были безупречны. Наверно, они напоминали его пространные послания нам в Германию (раз в неделю): остроумные, изобретательные, но не без огрехов и не без двух-трех орфографических ошибок на страницу. Перед отъездом Женя написал обязательное сочинение о том, зачем он хочет поехать по обмену именно в Испанию. Стиль показался мне кое-где рыхлым, кое-где топорным (не зря его учительница, та, которая не принесла на урок кошку для причесывания, никаких восторгов в свое время не выразила). Но тогда он не допускал меня к своим занятиям, а зря. Я был единственным, кто мог бы быть в этом деле полезен.
Оба полугодия Женя закончил круглым отличником – случай в «Сервантесе» небывалый. Его чествовали и вручили приз – огромный окорок ветчины. Женя окорок разрезал, и каждому достался кусочек. Никаких набегов на женский пол не случилось. Уже впоследствии он нашел записочку у себя в куртке. Видимо, парни оценили его лучше, чем девушки. Но, судя по всему, это обстоятельство ничуть не омрачило испанский год. Женя вернулся другим человеком, и не только потому, что ему в том мае (1989) исполнилось семнадцать лет, но потому, что он впервые испытал уважение окружающих и настоящий успех. Обидно, что для этого пришлось уехать за границу.
– А как акцент? – спросил я.
– К концу уже никто не спрашивал, откуда я, – ответил он.
С семьей Жене повезло меньше, хотя по описаниям она выглядела привлекательно: отец (инженер), мать (учительница испанского языка) и тринадцатилетний сын. Там оказалась еще бабушка, бурно занимавшаяся внутрисемейными отношениями. Она, как водится, ненавидела зятя и даже готовила такие блюда, которые ему были особенно вредны. Мальчик родился с пороком сердца и всего боялся: даже в город выходил неохотно. Старший сын тем временем проводил год где-то в Индиане, в американской семье (отец – водитель автобуса, мать – молочница). Летом, не поинтересовавшись, ждут ли их, они сообщили, что приедут в Мадрид, и им не посмели отказать. Отсутствовавшего юношу боготворили, и постоянно звучали стенания на тему о том, как семья по нему тоскует. Жене давали понять, что он – пятая спица в колеснице и нужен был только для того, чтобы их обожаемому ребенку разрешили поехать по обмену. Они запланировали послать младшего к нам на все лето на том же самолете, на котором вернется Женя.
План был во всех отношениях нехорош: ребенок требовал особого отношения, дома мы не говорим по-английски (а если бы перешли на английский, то это был бы совсем не тот язык, в котором нуждался мальчик), да и месяц на озере превратился бы в муку. Ко всему тому Ника сдавала жуткие экзамены и у нее для нас-то не оставалось времени. Мы попросили отсрочить визит на год. К счастью, дело заглохло – я говорю, к счастью, потому что иностранцу надо ехать по обмену в американскую, а не эмигрантскую семью. Жене обещали какую-то «светскую жизнь», но ни разу не свели ни в театр, ни на концерт, а в Прадо он пошел по нашей просьбе сам и выделил Веласкеса. Никуда и не съездили, хотя грозились, а с приходом весны каждую субботу отправлялись ремонтировать дачу.
Не было гостей, не было семейных праздников, и лишь случайно однажды спросили, когда у Жени день рождения. «Через несколько дней», – ответил он и получил дешевый свитер из синтетики. (Мы послали к Рождеству роскошные подарки.) Главным собеседником была говорливая бабушка, обожавшая сына, но жившая с нелюбимой дочерью, которая пеклась о ней денно и нощно, а когда случился инсульт, не вылезала из больницы. Впрочем, мать семейства была, как сказано, учительницей испанского языка и иногда помогала делать Жене задания. Женю очень полюбила учительница истории и пригласила в гости. Это был богатый дом с прислугой, предмет завистливых комментариев. Узнав, как неуютно Жене среди «своих», она возмутилась и сказала, что он может в любую минуту переехать к ней. К счастью, Женя отказался, и год окончился без скандала.
Семья, как водится, придерживалась ультралевых взглядов, ненавидела Буша и обожала Фиделя Кастро. Женя там и рта не смел открыть. Он разыскал свою кембриджскую учительницу, которая, по его словам, слиняла до неузнаваемости. Она собиралась позвать его к себе в школу (она тоже преподавала испанский), чтобы Женя рассказал о заграничном обмене, но так и не позвала. Словом, за пределами «Сервантеса» ничего хорошего не было. Соскучились мы по Жене невероятно. Я только что не вычеркивал в календаре дни до его приезда.
2. Последний год в школе
Вершки и корешки. Вареники. Искусственный отбор. Случайное чудо. В одном спальном мешке. Эмма Бовари
Отправившись на год за границу, Женя многое выиграл: отдохнул от нас, повидал Испанию, довел язык до уровня, которого достигает редко кто из американцев (если они провели детство и юность дома), вкусил славы и вернулся в «Аркадию» полный решимости остаться первым номером – и остался им. Но долгое отсутствие нарушило те хрупкие связи, которые худо-бедно завязались ко времени его отъезда, и он оказался не то в изоляции, не то на отшибе. Он побеждал в конкурсах, получал прекрасные отметки и организовывал турниры, но ни в какие компании его не звали, и жизнь класса (не ахти какая, но все-таки жизнь: кто-то группами ходил на бейсбол, кто-то, как стали говорить значительно позже, с кем-то «тусовался»; порой играли в серьезные любовные игры) проходила мимо. Мы не могли понять почему, а Женя зверел и, в недавнем прошлом почти примирившись со школой, опять возненавидел ее.
Иногда почти случайно оказывалось, что рядом есть неглупые и думающие мальчики (например, один случайно прочел «Шинель» и «Нос», и ему очень понравилось, а Женя знал всего Гоголя в оригинале и это прошло мимо него, даже не мог в разговоре со мной вспомнить фамилию героя «Ревизора» – вот если бы Хлестаков, как Нехлюдовы у Толстого, держал собаку…),
