Театр и военные действия. История прифронтового города - Валерий Альбертович Ярхо
Нужный товар надо было еще застать в магазине, к которому прикреплен, подгадав, когда завезут. Чтобы отоварить карточки, приходилось отстаивать огромные очереди. Их еще со времен лихолетья революции и Гражданской войны называли «хвостами». Место в таком «хвосте» занимали задолго до открытия магазина. То, «за чем стояли», могло закончиться, прежде чем доберешься до прилавка. Магазин мог закрыться. Мог начаться авианалет или еще что-нибудь случиться. В военное время всякое могло произойти, а если карточки оставались неотоваренными, просроченными, это было ужасно обидно: имея право получить еду, оставаться голодным.
«Хвосты» жили своими законами. Простаивая в них часами, люди волей-неволей общались, заводили связи и знакомства, кооперировались в команды «своих», чтобы сподручнее было действовать. Порой между соседними «очередниками» вспыхивали романы, которые иногда перерастали в нечто большее[84].
Появился целый промысел «занимателей», которые, заняв место в очереди, готовы были уступить его за небольшую плату[85]. Часто на это шли «иждивенцы», у которых и карточки были «тощие», и денег на выкуп продуктов не хватало. Зато имелось свободное время. Вот они и приспосабливались, как могли. Очень при этом рисковали. В «хвостах» стояли люди нервные, подверженные порывам стадного чувства, с обостренной жаждой справедливого распределения благ. «Влезшего» в очередь могли и побить. Драки в очередях были совсем не редки. Часто ссорились из-за всякой ерунды вроде неосторожно брошенного слова.
«Отоваривание» карточек быстро превратилось в целое искусство, которым владели далеко не все. Еды остро не хватало. «Карточные» нормы с их «заменами» обеспечивали лишь минимум возможного, чтобы люди оставались «работоспособными». Но не сытыми. И это постоянное чувство «несытости» ужасно давило на психику, трансформируя личность человека. Следы пережитого недоедания потом проявлялись долгие годы. У некоторых странности поведения за столом, в обращении с продуктами сохранились до конца жизни[86].
Песковские дневники
В июле 1941 года Коломенский район накрыла волна беженцев, покинувших Москву после первых налетов немецкой авиации. Люди боялись повторения того, что творилось годом раньше, во время «битвы за Британию», когда английские города подверглись массированным, чудовищным по жестокости бомбардировкам люфтваффе. Эти бомбовые удары обращали жилые кварталы в руины, а счет погибших и искалеченных людей, не имевших к армии никакого отношения, шел на десятки тысяч.
Многие москвичи были уверены, что фашисты для деморализации населения столицы обязательно пустят в ход химическое оружие. Эти опасения возникли не на пустом месте. Газеты почти в каждом номере писали о необходимости иметь дома противогазы, уметь ими пользоваться, правильно их хранить и всегда быть готовыми к внезапной газовой атаке. Читателей наставляли, как и где при объявлении химической тревоги следует укрываться, каким способом сохранять продукты от воздействия отравляющих веществ, как оказывать первую помощь отравленным и прочим премудростям химической войны, чем, собственно, и нагнетали психопатию страхов.
Ведь стоило только начать печатать инструкции по борьбе с зажигательными авиабомбами, как почти сразу же после того «зажигалки» посыпались на крыши московских домов. Вот и с газовыми бомбами ждали того же. Если все время учат, как спастись при сбрасывании на город химических бомб, значит, власти что-то такое знают и ждут таких бомбардировок. Не просто же так людей пугают!
В дневнике заведующего литературным отделом «Совинформбюро» Александра Николаевича Афиногенова появляется такая запись:
«Дети должны быть вывезены до 12–13 июля. Я отсылаю своих недалеко, в Озеры, хотя все писатели услали жен и детей под Казань, а кое-кто в Ташкент. В эти дни обнаружилась человеческая трусость и слабость – именитые люди, ордена им дали, премии, а они ходят бледные, и единственный их вопрос – когда сдадут Москву, и как далеко придется нам бежать, и как бы им словчиться и убежать первыми…»[87]
Дачный поселок Пески в Коломенском районе тогда принял многих покинувших столицу интеллигентов. Поблизости от железнодорожной станции – между собственно поселком и Погостом Старки на берегу Москвы-реки – большой участок леса был отдан под дачи художников.
Там в 1939 году построил дом художник Евгений Евгеньевич Лансере. Сын знаменитого скульптора, брат знаменитой художницы Зинаиды Серебряковой, племянник еще более известного художника Бенуа, Евгений Евгеньевич и сам был знаменитостью. Академик живописи, заслуженный деятель искусств, он возглавлял правление кооперативного товарищества № 109 «Советский художник».
Дом в этом поселке стал для семейства Лансере надежным оплотом в тревожные дни войны, особенно в первый ее период, когда в Москве стало и голодно, и холодно, и небезопасно. К началу войны художнику было уже 66 лет, но, хоть возраст и сказывался, Евгений Евгеньевич был весьма деятелен, много работал и не утратил цепкую ясность ума. В своем дневнике он зафиксировал множество всяких, вроде бы мелких, но таких важных подробностей, которые редко найдешь в иных источниках сведений.
В записях лета 1941 года очень чувствуется общее настроение той поры:
«24 июня. Сегодня ночью, приблизительно в 3.30 первый налет немцев. Если бы был молод, сказал бы «как интересно»! Вообще настроение, конечно, подавленное, и в правой стороне затылка боль. Спускались все в котельную, потом узнали, что это маневры.
В воскресенье вечером[88] Наташа с Юрой[89] приехали поздно, пришлось идти пешком до Воскресенска – 12 километров – не было поезда. Юра сказал: «Еще вчера утро было такое хорошее»… Это общее чувство!
В Комитете искусства предложили делать эскиз плаката на патриотическую тему.
Сегодня ясно, что нашим надо оставаться в Песках. Вечером был Юон[90]. Конечно, такое же настроение – все кончено и надолго.
9 июля. Я приехал в Москву. Какое здесь всеобщее паническое настроение в связи с эвакуацией детей и некоторых учреждений – в том числе Комитета искусства.
За неделю, проведенную в Песках (весел и этим обязан моему чудному Олёчку[91], без нее, конечно, никогда бы не стал строить), заметно лучше стал себя чувствовать и физически, и душевно, так что здешние московские знакомые уже кажутся особо мрачно смотрящими на будущее».
В те же дни совсем поблизости от семейства Лансере, но совершенно не знаясь с ними, поселились у друзей на даче Марина Ивановна Цветаева и ее сын Георгий Эфрон по прозвищу Мур. Юноша нравный, парижанин по воспитанию, Мур вел дневник, замечательный именно тем, что он воспринимал все происходящее вокруг как «русскоговорящий иностранец», а не как советский человек. Его русский язык прекрасен. Взгляд цепок и остер. Самоцензуре Мур не был подвержен совершенно. Поэтому и читать его дневники сколь занятно, столь и полезно.
Молодого человека измучила не самая дальняя дорога, уводившая от Москвы вглубь мало ему знакомой исторической родины. Жара, переполненные неудобные поезда, громоздкий багаж, – все это раздражало. Только к вечеру 13 июля Мур, Марина Ивановна и чета пригласивших их Кочетковых[92] добрались до песковской дачи. Но раздражение прошло, и юноша открыл для себя много плюсов в русской деревне – воздух, приволье полей, Москва-река с пляжами. Есть где погулять. Отмечал, что плоховато с едой. В Москве было лучше.
Буквально на другой день после приезда, 14 июля, Мур пошел купаться и едва не утонул в Москве-реке. Течение там быстрое, а пловец из парижанина был так себе. Его спас Александр Сергеевич Кочетков.
Заполняя дневник, Георгий Эфрон отметил то, мимо чего не глядя прошли многие мемуаристы той поры. В тот самый день, когда он порядком нахлебался московорецкой водицы, Мур записал:
«Событие – первостепенное: англо-советское соглашение, в котором предвидится общая борьба против Гитлера и, с другой стороны, говорится, что ни Англия, ни СССР не подпишут отдельного мира с Рейхом, без предварительного согласия с договаривающейся стороной…»
На другой день он развил мысль:
«15 июля… В сущности, очень хорошо, что есть этот союз с Англией. Шикарно то, что в школе, с друзьями, повсюду, с самого начала этой войнищи я говорил, что враг всего мира – нацистская Германия, что англо-американцы – порядочные люди и что де Голль защищает Францию и т. д. Так вот
