Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов
Манифест 17 октября 1905 года Кистяковский воспринял как важный шаг к конституционному государству и активно способствовал борьбе за правовое сознание интеллигенции, за повышение правовой и политической культуры, против разрушительных тенденций социалистической идеологии. Отметим, однако, что для теории конституционного права рассматриваемого периода многие вопросы выглядели не столь отчетливо, как в современном учебнике права. Например, отсутствовало единство мнений о том, является ли конституционная монархия самостоятельной формой правления или представляет собой только переходную форму при движении от абсолютизма к республике; тождественны ли понятия конституционной и парламентской монархии или они представляют собой различные типы политико-правового режима; необходима ли реализация принципа разделения властей в демократической конституции (в своей буквальной формулировке он подвергался серьезной критике как в западной, так и в русской правовой литературе за несоответствие другому основополагающему принципу – народного суверенитета).
Кистяковский последовательно примыкал к тому течению, которое выдвигало на первый план договорную теорию государства и отрицало теорию разделения властей. В своем обобщающем труде по сравнительному конституционному праву (это лекции по общему и русскому государственному праву, читавшиеся в Московском коммерческом институте в 1908/09 академическом году) он обосновывал идею, что «парламентская система представляет прямую противоположность системе разделения властей»; «разделение властей практически неосуществимо», а попытки его реализации ведут к революциям и частым государственным переворотам.
Необходимо, следовательно, не разъединение властей, а напротив – их «объединение путем парламентской системы правительства». Потому Кистяковский предпочитал использовать другое понятие – «разделение функций власти». Причина столь жесткого неприятия формулы Монтескье заключается в предпочтении русскими либералами монистического парламентаризма перед разделенным правлением. Полновластие парламента (реализованное в Великобритании и во Франции периода Третьей республики) являлось для них высшим выражением демократизма, а возможные ограничения парламентаризма (например, в президентской системе США) – выступали как своеобразное отклонение от магистральной исторической тенденции. Кистяковский придерживался этой позиции. Он считал, что «ни одна идея не принесла Франции столько несчастий, как идея или теория разделения властей»; что модель жесткого разделения властей, представленная в США, фактически не работает на практике (поскольку законодательная и исполнительная власть действуют совместно в комиссиях конгресса); наконец, что в странах Латинской Америки все попытки реализовать разделение властей оканчивались революциями и государственными переворотами.
Отстаивание монистического парламентаризма – вполне в духе времени. При этом не учитывались те негативные следствия данной системы, которые стали очевидны позднее, в период кризиса парламентаризма в Европе межвоенного периода. Тем не менее эта концепция повлияла на позицию Кистяковского в отношении российских реформ: их продолжение связывалось исключительно с концепцией ответственного (перед Думой) министерства. Еще больше вопросов возникало при оценке отдельных национальных моделей конституционно-монархической государственности, поскольку чрезвычайно трудно было отделить правовой анализ от политического в условиях переходного периода. Эти дискуссии, в которых Богдан Александрович активно участвовал, стали актуальны для России с переходом к новым формам политического устройства.
Говоря о «переходе России к конституционному строю», Кистяковский подчеркивал противоречивость этого процесса. С одной стороны, он указывал на юридический отказ от абсолютизма как формы неограниченного правления монарха. С другой, отмечал дарованный характер новой российской конституции – Манифеста 17 октября и связанные с этим ограничения конституционной демократии: отсутствие реального разделения властей, сохранение указного права монарха, а также значительных конституционных и экстраконституционных прерогатив административной власти, особенно в условиях «исключительного положения». Эти наблюдения делали многие юристы того времени, но они приводили их к противоположным выводам. Для одних эти изменения политической и правовой системы выступали как вынужденная уступка власти обществу, которая не означает качественного изменения ситуации (так считали Ф.Ф. Кокошкин, П.Н. Милюков и др.); для других, напротив, обнародование нового законодательства стало доказательством ограничения самодержавия и начала перехода к правовому государству (так думал, например, В.М. Гессен). Кистяковский был ближе ко второй позиции, хотя формулировал ее более осторожно. В отличие от В.М. Гессена, утверждавшего, что Манифест непосредственно вводит конституционное начало в новое государственное право России, он полагал, что «по точному смыслу манифеста он не является конституцией и вообще не есть закон, а только обещание издать закон». В последующее время эта задача оказалась выполнена с принятием ряда основных государственных законов, что позволило Кистяковскому в конечном счете сделать вывод: «Конституционный государственный строй у нас установлен, и у нас существует конституция… Законодательством 1905–1906 г. у нас создана прочная основа для нашего дальнейшего конституционного развития. Установленные им гарантии и их неприкосновенность должны обеспечить нам возможность непрерывного развития без новых потрясений». С этих позиций он активно выступал как ученый, публицист и преподаватель государственного права.
Постреволюционный период поставил перед либеральным движением ряд новых проблем. Следует ли считать достигнутые конституционные изменения достаточными или их нужно отвергнуть во имя высших идеалов? Должно ли оппозиционное движение использовать правовые инструменты воздействия на самодержавие или ему следует обратиться к неправовым методам мобилизации общественного сознания? Какова должна быть позиция интеллигенции по отношению к народу и власти? В известном сборнике «Вехи» (1909), который пытался дать ответы на эти вопросы, Кистяковский выступил со статьей «В защиту права. Интеллигенция и правосознание», не утратившей значения до настоящего времени. В сборнике, при определенных различиях взглядов и даже идейных противоречиях, общим было обращение от идей легального марксизма к пониманию необходимости либеральной демократии, разочарование в теории и практике социалистических движений в России. Ответственность интеллигенции за выбор пути российского общества Кистяковский остро ощущал и резко формулировал. В своей статье он писал, что российская интеллигенция состоит из людей, которые ни индивидуально, ни социально не дисциплинированы; Россия начала переход к правовому государству, и задача интеллигенции, всех мыслящих людей – не мешать, но помогать в этом.
Главная проблема, считал Кистяковский, в том, что русская интеллигенция никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности. При таких условиях «у нашей интеллигенции не могло создаться и прочного правосознания, напротив, последнее стоит на крайне низком уровне развития». При этом нигилистическое отношение к двум аспектам – правам личности и «объективному правопорядку» (например, суду) – играет роковую роль. Считая правовой нигилизм, «притупленность правосознания» главной проблемой, «застарелым злом» российской реальности, автор статьи выступал за необходимость радикального переосмысления этого положения, особенно актуального как урок, который, как он
