Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Постепенно мама — верно, трудно ей было бороться с нашими капризами — стала все реже командовать: «В погреб!» — все чаще: «Ложитесь на пол!» — и мы ложились под окна, чтобы нас не достала залетевшая в окно пуля. Иной раз от пушечного грохота дребезжали оконные стекла, страшно было, даже Натка не капризничала, лежала тихонько, прижавшись к полу и к низу стены под окном.
При петлюровцах начались погромы. Желто-блакитники нападали на еврейские дома или квартиры, били, грабили, даже убивали евреев, а за что — мы не знали, да и мама, когда мы с Тасей спрашивали у нее об этом, только грустно пожимала плечами: «Бандиты!»
К нам, вернее, к нашей маме, пришли доктор Финкельштейн с дочкой Ривой. Откуда мама их знала? Раньше я их никогда у нас не видела. Он — худой, в черном сюртуке, волосы, борода тоже черные. Рива — девочка лет шестнадцати, красивая, только все плачет. Они сколько-то дней, а может, и педель, прожили у нас. Оба сидели и молчали, иногда читали книги. А когда на улице начинался свист, шум и выкрики «Бей жидов!», мама торопливо и боязливо, так что и нам с Тасей страшно делалось, открывала большой сундук, где прежде лежали ее театральные да и обыкновенные костюмы, а теперь почти ничего не было, и прятала туда тоненькую, гибкую Риву. А ее отца — в платяной шкаф, он там стоял почти во весь рост, чуть согнувшись.
Один раз, когда Рива и доктор были запрятаны в свои убежища, к нам в квартиру пришли двое петлюровцев.
«Говорят, у вас жиды есть? А ну, хлопцы, ищите!»
Ох, как сильно я испугалась. Сейчас найдут доктора, Риву и убьют!
Но мама гордо встала на пороге, будто даже выше ростом сделалась, и смело ответила петлюровцам:
«Какие жиды?! Вы что, не знаете, в чью квартиру пришли: здесь живет член Государственной думы Савенко».
Петлюровцы удивленно смотрели на маму, один почесал за ухом: «Пошли, хлопцы!»
И ушли. А минут через десять мама выпустила сначала Риву, а потом и доктора из их убежищ. Рива опять плакала, вместо того чтобы радоваться, а ее отец только поцеловал маме руку, потом молча сел на стул.
К городу снова подходили красные. Таня их очень ждала, как-то даже рассказала мне, взяв клятву молчания, что она — член тайной большевистской организации (через много лет призналась, что «организация» эта состояла из трех девочек, которые читали «Коммунистический манифест» и еще какие-то книги). Когда я спросила Таню, нельзя ли и мне в эту организацию, та презрительно пожала плечами: «Ты еще мала, а главное — глупа, не умеешь разобраться в том, что несет людям революция...»
Я и правда не могла в этом разобраться. Красные... Ведь это от них убежал папа. Значит, они его враги, значит, плохие. Вот и вещей сколько забрали во время обысков. Ну, а петлюровцы, те еще хуже — невинных людей убивают. За что? Чем им Рива не угодила, такая славная, красивая? Да и ее отец.
Ничего не поймешь. Одни приходят, другие уходят, и при всех плохо — на улице бог знает что творится: пули свистят, пушки ухают, ночью видны зарева пожаров то с одной, то с другой стороны. Так страшно... Ни воды, ни электрического света, ни поесть досыта.
Я уже рассказывала тебе, что незадолго до революции мои родители купили дом, в котором мы жили.
Первые годы после революции частная собственность на постройки еще не была отменена, и маме, хоть и очень неаккуратно, платили за квартиру жильцы нашего дома. Часто, проснувшись утром, я слышала из соседней комнаты такие разговоры:
«Мадам Савенко, я пришла к вам с большой просьбой. Понимаете, денег совсем нет, даже картошки не на что купить. Прошу вас, позвольте задержать квартирную плату за этот месяц».
В таких случаях мама неизменно, то с горячей готовностью, а то и более спокойно, отвечала:
— Ну, конечно, голубушка, о чем тут говорить. И не думайте об этом, считайте, что вы уплатили за прошлый месяц.
Жилица рассыпалась в благодарностях, иной раз даже пускала слезу.
Я слушала и ласково думала о маме: нежадная она, и все жильцы дома ее любят.
Словом, денег за дом мама получала совсем мало, она часто говорила об этом своим знакомым, зато забот было пропасть. «Чуть что у кого протечет, испортится, износится — сразу ко мне. Прямо не знаю, что и делать».
Когда в 1921 году вышел Декрет о национализации домов, о передаче их государству и дом, в котором мы жили, перестал быть нашим, мама сказала:
«И слава богу! Столько заботы было с этим домом, а пользы никакой. Бог с ним совсем».
Наша мама, насколько я помню, довольно скоро приняла революцию. Думаю, что поначалу неглубоко, просто смирилась со всем происходящим вокруг и старалась находить в нем, отвлекаясь от собственного неблагополучия, пользу для большинства людей, а следовательно, и оправдание в своем сердце. Вот только за нас, голодных детей, когда пришел настоящий голод, болела душой. А вообще она в те годы была молодчиной — не ныла, не сетовала на судьбу, общалась со знакомыми, с соседями, часто в доме слышался ее смех. Все это — пока не узнала о смерти Бориса.
И на следующий день:
— Вот еще хочу рассказать тебе о нашей прислуге.
— Рассказывайте. Это тоже интересно.
— В раннем моем детстве была у нас кухарка, горничная Таня, и наша с Тасей няня. После рождения Наты няня в основном стала заботиться о ней, а к нам с Тасей подключили гувернантку, фрейлейн Марту. А когда началась война и жизнь подорожала, кухарка из дому ушла, осталась Таня и за кухарку, и за горничную. Вот о ней я и хочу рассказать.
Таня Музыка жила у нас долго, с самого замужества мамы. Была она небольшая, аккуратная. Глаза, брови, закрученная вокруг головы коса — все как уголь. Характер у нее был строптивым, часто кричала на маму, в чем-то обвиняла, а мама несмело оправдывалась.
Мама вечно заботилась о подарках для Тани к праздникам. То купит ей на платье кремовый шелк в сиреневые цветочки и показывает нам: «Красиво?»
Я любила Таню, хотя она никогда не бывала ласкова со мной, да, верно, и ни с кем — всегда будто сердитая. Но со мной
