Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Приехали мы к осени из своих любимых Броваров домой, в Киев. Прежде всего, узнали, что без нас умерла наша бабушка. Она заболела дизентерией. Нам ничего не сказали, не хотели огорчать, да и везти с дачи на похороны. Мама, разумеется, ездила, но мы думали, что у нее в городе какие-то дела.
Возвратившись с первым дыханием осени в Киев, мы ясно заметили, что в городе и в нашей жизни что-то изменилось. В дом наш вселилась тревога. Особенно накалилась обстановка к наступлению холодов. На улице — шум, крики, а потом и стрельба. Сначала мы очень боялись стрельбы, цоканья и свиста пуль, потом привыкли.
Все волнуются, все говорят о революции. У мамы часто слезы на глазах. Раньше была конституция, а теперь уже революция, думаю я. Революция — теперь я знала — это значит, что народ хочет взять власть в свои руки, а царя прогнать. Странно все это и совсем-совсем непонятно. Во-первых, как это может царить целый народ, а не один человек? А во-вторых, только недавно столько о царе и обо всех Романовых говорили — в 1913 году праздновали их трехсотлетие, у нас появилась огромная книга с цветными картинками, она так и называлась «Трехсотлетие дома Романовых». Почему «дома», я тоже не понимала. Ведь цари во дворцах, а не в домах живут. А тут — один «дом» на всех Романовых.
Как-то поздней осенью вечером (в квартире тихо, но неспокойно, тревожно, никто громко не разговаривает, лишь с улицы, издалека, доносятся крики, выстрелы) выхожу я зачем-то в столовую — там никого нет, полумрак, горит только боковая лампочка. И вдруг входит из передней и идет мне навстречу какой-то большой и плотный, как папа, человек. Но это не папа. Скорее уж доктор Сангайло, наш домашний врач, поляк, который приходит к нам каждую субботу. Он такой же большой, как и наш отец, только все лицо у него бритое, а папа—с бородкой и усами. И подходит этот человек ко мне, наклоняется, обнимает, целует, что-то очень ласковое говорит, в точности как отец. И я уже понимаю, что это он, папа. Но почему он такой — без усов? И почему так обнимает меня, будто горе какое случилось, и ему очень плохо, и так торопливо и нежно что-то говорит?
И сразу быстро уходит. Я за ним. Надел в передней зимнее пальто, шапку, взял в руки маленький саквояж и ушел из дому. И не через парадную дверь, а черным ходом. А через несколько минут — громкий стук, пронзительные звонки в парадную дверь. Все мы выбегаем в переднюю. Вошли незнакомые люди, их двое, громко, почти криком, спрашивают, где отец, Анатолий Савенко, и сильно сердятся, когда мама и горничная Таня говорят, что его нет в доме.
Сбежал?
И все же расхаживают по комнатам, ищут и, наконец, уходят, ругая отца и ни в чем не повинную маму.
Тут же прибегает маленькая, черненькая Анна Андреевна, она из бедной семьи железнодорожников, когда-то отец с мамой ей помогли, а теперь она живет в полуподвале и очень часто у нас бывает. Прибегает такая взволнованная, рассказывает, как они с сестрой, Марьей Андреевной, провожали моего папу через наш двор к высоченному забору, который отделяет двор от сада сахарозаводчика Бродского, а сад тот выходит на Фундуклеевсцую улицу.
«Забор такой высокий, а Анатолий Иванович большой, тяжелый, да еще и в шубе,— говорит, волнуясь, Анна Андреевна,— никак не взберется. Наконец мы с Маней подставили ему плечи: «Влезайте!» Он и влез — едва мы выдержали, а потом перемахнул через забор, спрыгнул на землю и тут же тихонько сказал, едва мы расслышали: «Пенсне потерял». Он ищет с той стороны, мы — с этой. Темнота, хоть глаз выколи, но Маня все же нашла. Завернула в носовой платок, перебросила. Он сказал «спасибо» и ушел, а мы бегом обратно».
Страх ознобом пополз по моему телу. До ужаса непонятно было слушать рассказ Анны Андреевны, смотреть, как отца, словно вора, ищут какие-то люди и возмущаются: «Сбежал!» Наш папа, такой солидный, всеми уважаемый, к нему всегда приходили о чем-то просить, а теперь он от кого-то сбежал, ищет в темноте свое пенсне, боится даже спичку зажечь, потому что за ним гонятся, как за преступником.
И тут я поняла, что все люди делятся на две половины: для кого мой отец хороший и царь хороший, для тех простые люди, сделавшие революцию, плохие. А для этих, простых,— те плохие. Кто же из них по-настоящему хороший? Как это узнать? У кого спросить? Еще недавно я слышала, как отец говорил кому-то по телефону, что у каждого человека должны быть свои твердые убеждения. А у меня вот нет таких убеждений.
Революция! Это непонятное мне слово произносилось в доме, как что-то злое, искажающее жизнь, отбирающее спокойствие, благополучие. Все насторожены, все ждут новостей, и непременно плохих, это видно по лицам — шепчутся о чем-то, чтобы мы, дети, не слыхали. Мама все вздыхает и много молчит. И все много молчат, даже мы, дети.
Честно говоря, царь был довольно противный, мы с Тасей давно это решили потихоньку от взрослых. Смотрит без всякого выражения сонными глазами (у нас в гостиной после непонятного трехсотлетия появилась фотография царской семьи в раме — ее поставили на столик рядом со стоящим в вазе букетом красивых искусственных полевых цветов). А царица, его жена,— еще хуже. Во взгляде спрятана злость, хоть и старается делать доброе лицо, губы тонкие, зажатые. И девчонки, принцессы, какие-то неприятные, замороженные куклы, только один наследник — ничего, симпатичный мальчик.
«Долой царя! Ура! Да здравствует революция!» — слышу я крики с улицы.
После отъезда отца к нам в дом по ночам стали приходить с обыском. Несколько раз являлись какие-то люди, даже на телеге приезжали,— всегда ночью. Все перерывали, разбрасывали книги из шкафов...
У меня на кровати под матрацем был разложен столовый сервиз, и, когда в дом приходили с обыском, я боялась шелохнуться, чтобы не затарахтели тарелки, блюда. Обиднее всего было то, что сервиз-то был совсем не наш, он принадлежал нашим знакомым — Маковским. Папин сотрудник Даниил Сергеевич перед самой революцией женился на красивой женщине — Маковской. Она была, наверное, очень богатая, жила в Липках (там до революции в основном богачи жили — в
