Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Нот такое противоречие: нежность к детям — и эти избиения. Они повторялись на моей памяти раза три, не меньше. И на даче, и в городе.
— А вот еще было так: в одно из воскресений повел папа нас с Тасей на Крещатик есть мороженое. Оттуда идем пешком вверх по Фундуклеевской (теперь — улица Ленина) по дороге к дому. Отец держит нас обеих за руки и что-то интересное рассказывает, а мы слушаем внимательно, во все уши, как всегда, когда говорит отец.
И вдруг кидается прямо нам под ноги нищенка — девочка с Тасю ростом, в чем-то сером, рваном, несчастная, худая. И - к отцу! Так и впилась в него черными, как угли, глазами: «Барин, дайте копеечку! Что милость ваша...»
Помню, я почувствовала острую жалость и тут же, на смену ей, радость: вот сейчас папа даст ей много денег, девочка побежит к своей маме, и они купят себе еды, платьев.
Но что же! Вместо того, чтобы потянуться за кошельком, отец люто гаркнул на нищенку. «Пошла вон!»
Так злобно, с перехватом в горле. И так это было неожиданно, непонятно, ужасно. Девочка на какую-то минуту будто окаменела, одни глаза остались живыми, из них так и рвались боль, упрек, страх... И тут же убежала.
Всю остальную дорогу я молчала, даже потихоньку плакала.
Вскоре после этого случая я заболела. И как же папа ухаживал за мной! Принес мои любимые конфеты — вишни в сахаре — целую коробку. И вазон с красивыми лиловыми цветами подарил, и сидел возле меня, говорил ласковые слова.
Милый, хороший папа! — радовалась я, а потом, когда он уходил, раздумывала своим детским умом: «Разве надо любить только своих самых близких! А к чужим можно быть и злым? Вот как к той нищенке... Наверное, да. Ведь я не люблю чужих мам и пап. Да, не люблю, но если бы они попросили у меня денег на хлеб и у меня были бы деньги, разве я не дала бы им?»
Наконец рассказала все маме.
Мама долго смотрела на меня грустными глазами. Потом тихо сказала:
«Отец твой хороший человек. Он очень любит вас, своих детей, и вы должны любить его и уважать. А то, что ничего не дал нищенке... Может быть, не хотел огорчать тебя и Тасю, не хотел, чтобы вы видели вблизи людские страдания...»
Мама говорила неуверенно, запинаясь...
И еще один случай, мама вспоминала о нем не раз. Случай этот характеризовал отца с двух сторон: как человека несдержанного, с тяжелым характером — с одной стороны, и как принципиального, по-своему предельно честного,— с другой. Расскажу тебе эту историю сбивчиво, как запомнилась, вернее, как мне удалось понять ее в детские годы.
Решено было отпраздновать папин юбилей. Кто решил, какая организация и какой юбилей (по годам больше всего подходит сорокалетие, было оно в 1914 году, а до пятидесяти лет отец не дожил), не знаю. Знаю только, что для этого торжества выделили комиссию и кто-то должен был приехать из Петербурга от царского правительства.
Отцу сказали, что средства на празднование юбилея дает царская казна. Ну, казна, так казна — пожалуйста.
За день до юбилея приходит к отцу домой, как это нередко бывало, какой-то чиновник, проситель. Пришел как к депутату Государственной думы. Чтобы заручиться согласием отца на помощь в его деле, он вынимает из бумажника билет и показывает отцу: «Вот видите, Анатолий Иванович, как я вас уважаю — при всех своих нехватках не пожалел пяти рублей, чтобы купить билет на ваш юбилей».
«На мой юбилей?! Билет? А ну, покажите! — взъярился отец. Схватил билет и в гневе кинулся с ним к маме.— Вот погляди, что они делают, эти защитники отечества. Уверили меня, что все это устраивается за счет царской казны, а на самом деле сдирают деньги с бедных людей. Так вот что я тебе скажу,— заключил отец вне себя от злости.— Не буду я на этом юбилее. Все! Это мое последнее слово» Мама — в ужасе: «Анатолий, опомнись! Ведь это невиданный скандал. Ты рискуешь всем, своим положением. Ведь у тебя семья, дети...» — «Что бы ни было, как бы ни было — на празднике я не буду»
С утра мама видит — наш (вернее, не наш, а служебный, закрепленный вместе с машиной за отцом) шофер Константин вывозит из сарая темно-зеленую машину и возится с ней, видно, готовится в дорогу.
Мама выбегает во двор и кидается к высокому добродушному шоферу: «Константин, голубчик, скажите, ради бога, куда Анатолий Иванович собирается ехать?» — «Не знаю, честное слово, не знаю. Сказал — далеко поедем и надолго, а куда — не сообщил».
«А вечером такая картина: на одном плече плачет Евгений Александрович Дворжецкий, на другом —Даниил Сергеевич Чихачев — оба члены комиссии по торжеству в честь вашего отца. Я обнимаю обоих и тоже плачу. А в кабинете разрывается телефон».
Так и не приехал отец в тот день. И где он был, мама не узнала. Но, как ни удивительно, никаких неприятностей ему по работе не пришлось испытать. Замяли.
Вот такой крутой нрав был у твоего деда. Внешность его я хорошо помню. Высокий, грузноватый, густые русые волосы, такие же усы и бородка. Лицо холеное, барское. Даже не скажешь, что вышел из простой семьи — переяславского казака. Длинный сюртук ниже коленей. По животу тянулась довольно толстая золотая цепь, и на ней часы, которые прятались в карманчик жилета, а когда надо было, отец их вынимал, нажимал кнопку, золотая крышка взлетала и тут же снова захлопывалась.
Папа постоянно был какой-то праздничный, говорил красивым, звучным баритоном. И любила я его как-то по-праздничному.
А мама — простая, в халате. Прическа плохая, будто бублик из волос вокруг головы, и часто из него пряди вылезают. Поэтому любила я ее обыкновенно, без всяких восхищений.
Однажды кто-то спросил меня, есть ли у мамы высшее образование, так я рукой махнула: «Нет, высшего нет, она консерваторию в Москве закончила».
Так и Тася. К папе тянется — ох, папа, ох, наш папа какой замечательный! А о маме никогда ничего такого. Обыкновенная мама, и все. Папа кричит в трубку, кричит на маму, на Бориса. А горничная Таня — тоже на маму, той часто от нее достается. Все знакомые удивляются:
