Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Вскоре после этого она ушла от нас и ее сменила крепко нами любимая фрейлейн Линочка.
А как много памятного, радостного связано с двумя летами в Броварском лесничестве! Тут уж память держит почти все, не отказывает. Это было благословенное место, в нем царили радость и свобода. Тихие, теплые дни, добродушные аисты, голосистые соловьи, яркие бабочки, огромная собака Лыско —помесь сенбернара с дворнягой, престарелый дымчатый, всегда сонный кот Васька. Мычанье коров, ржание нашего любимца, серого в яблоках коня. Дачу снимали у лесничего — Виктора Витольдовича Арцемовича. Был он холостяк, в черной форме с зелено-золотыми нашивками; только в самые жаркие дни — в кремовой тонкой шелковой рубашке с закатанными рукавами, и тогда видно было, какими густыми чернющими волосами покрыты его руки.
Большой, удобный дом, несколько комнат, огромная веранда, она была для нас и столовой. А перед верандой — высоченная красавица ель.
А сад! При всей его необозримости мы знали каждое дерево, на каком какие фрукты растут, что раньше поспевает. Хорошо, чудесно жилось нам в Броварах...
— Представляю, тетя Ира. Какая все же прелесть - детство!
— О да! С его наивностью, с верой в несуществующее... Вокруг происходили такие сложные события, а мы в своем счастливом детстве думали только об играх, ягодах, бабочках... Вот вспомнилось. Приехал как-то к нам на дачу отец.
Он только на воскресенье приезжал, да и то не всегда. Очень был занят
В этот раз, помню, я сильно обрадовалась, побежала искать папу — в доме его не было. Обошла сад — тоже нет. Вышла в хозяйственный двор, и тут вижу — возле колодца, даже опираясь на сруб его, стоит мой большой плотный отец, а рядом с ним — невысокий, худощавый, с небольшой, круглой, как шарик, бритой головой, человек, совсем мне незнакомый. Оба — и он, и отец — в чесучовых косоворотках, перепоясанных плетенными из шелковых ниток толстыми шнурами.
О чем-то они увлеченно и, как мне показалось, сердито спорят. Папа даже не замечает меня. Часто мелькает в их спорах-рассуждениях трудное и прежде неизвестное мне слово «конституция». Хорошо помню, что именно тогда я услышала его впервые. Постояла, посмотрела на них, послушала споры, из которых ничего не поняла, и тихонько ушла. Потом узнала из разговоров взрослых, что круглоголовый человек был папин друг и сотрудник по работе Василий Витальевич Шульгин. Он приезжал к нам в гости, но все время своего визита проспорил с отцом, едва уговорили их поесть.
О чем они спорили? Откуда мне было это знать? Крепко засело в голову после того их разговора странное слово «конституция». Что-то она должна была, по утверждению отца, открыть очень важное и нужное...
— Знаете, тетя Ира,— раздумчиво проговорила Лиза,— меня очень интересует ваш отец, и как человек, и как политический деятель, а времени у нас с вами осталось мало. Не можете ли вы рассказать о нем побольше.
— Понимаю, Лиза,— согласилась тетка.— Ладно, завтра постараюсь.
И вот наступило завтра.
Глава IV. ОТЕЦ
— Я уже говорила тебе — отец не принял революции, был монархистом. Но, ох, Лиза, если бы знала, как трудно мне говорить о нем даже тебе, такому близкому человеку. Трудно по двум причинам, а, по сути, эти причины слиты и одну.
Во-первых, у меня почти нет данных, чтобы хоть приблизительно проанализировать его деятельность. Слишком мала я была в те годы, а все последующие, когда отца уже не было в живых, должна честно признаться, слишком мало вникала и в политическое, и в чисто человеческое лицо отца, ну хотя бы в беседах с матерью. Она, несомненно, многое знала о делах, и тем более — о частной жизни своего первого мужа, отца детей. Почему же мы почти не говорили о нем с мамой? Да потому, что любые разговоры об отце были сопряжены для нас, как теперь говорят, с отрицательными эмоциями. Уж очень много пришлось перестрадать нам — и матери, и ее дочерям — из-за него. Его имя, как зловещая угроза, висело над судьбой семьи. Когда в 1922 году в доме появился отчим — ну ты знаешь, Николай Александрович Столяров, профессор Киевского университета,— страх наш немного ослабел, но и тогда хватало всякого. С другой же стороны, тогда говорить с матерью об отце стало еще труднее — дом был набит нестерпимой ревнивой ненавистью отчима даже к мертвому отцу, к памяти о нем. Да и политически мой отец и отчим стояли на противоположных позициях.
Дать характеристику отцу как человеку я даже к концу жизни не могу. Пыталась ответить себе на этот вопрос, но так и не ответила. Где правда о моем отце? Каким он был?.. Конечно, оба — и отец, и мать — не были безликими, бесцветными, примитивными людьми. Оба по-своему были одаренными. Отец — смелый, боевой, наделенный гордостью, возможно, даже гордыней. Мама — робкая и, несмотря на свой незаурядный талант, всегда в себе неуверенная.
Отца я, как уже говорила, знала совсем мало — до 1917 года, то есть до своих восьми лет. Но даже и в эти совсем детские годы видела нечасто. Он всегда был занят, в разъездах, чаще всего в тогдашнем Петербурге, а если и в Киеве, то тоже редко дома, все на работе. Впоследствии я узнала, что мало он бывал дома не только из-за работы: появилась у него, не знаю, с какого года, постоянная пассия — Елена Алексеевна Лебедева, и почти весь досуг он проводил у нее, видимо, любил.
Так вот, в семнадцатом году отец мой бежал, совершенно не знаю куда. При белых, в девятнадцатом, вернулся в Киев, но видела я его за какие-нибудь полтора месяца пребывания белых считанные разы.
В детские годы я четко воспринимала только три черты своего отца: отец — большой начальник; отец часто бывает сердитым, кричит в телефонную трубку, кричит на маму, на прислугу; отец добрый и ласковый с детьми.
Впрочем, от последнего его качества что-то откалывалось — совсем другое. Как-то летом, на даче в Броварах, отец порол Бориса. Заперся с ним в дальней комнате и порол так, что слышны были звуки ударов, вероятно, ремнем. И при этом не то что кричал — просто рычал, как зверь, а Борис вопил на весь дом. Мама тогда всех нас, девочек, увела в сад, вернее, даже в лес, а сама плакала, плакала, отвернувшись от нас. Это были страшные минуты, мне
