Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Эти Маковские собирались уезжать из Киева уже после того, как «сбежал» папа, но не смогли, видно, увезти все свое богатство, пришли к маме и стали просить ее взять к себе на хранение крупные и бьющиеся вещи — ковры, шкуры зверей, фарфоровые сервизы. Я сама слышала, как они — две сестры — упрашивали, а мама все отказывалась: «Поймите, ведь мы совсем не та семья, в которой могут быть сохранены ваши вещи». Но потом все же согласилась — слишком добрая была, уступчивая, и себе, и детям во вред.
Ох, как я любила эти шкуры — две тигровые и одну львиную, как любовалась злобно оскаленными пастями, как нежно гладила жестковато-шелковистую шерсть!
В общем, получалось, что во время обысков мама больше волновалась за вещи Маковских, чем за свои, и прятала их более тщательно. Во время обысков забрали все костюмы отца, почти все наши семейные драгоценности, а мама все заботилась о вещах Маковских.
После одного из обысков маме заявили, что ее забирают в чека. Что это за чека, мы тогда не знали. Видя, что маму уводят, Борис заплакал. Один из пришедших, наверное, главный, пожилой матрос, сказал ему:
«Молодой человек, я в ваши годы не плакал».
На это Борис, выглядевший много старше своих двенадцати лет, ответил: «Наверное, вы не переживали таких ужасов».
Как-то мы перебыли трудные дни без мамы, соседи помогали, а через две недели или около того она вернулась домой — живая и даже почти веселая. А может, просто делала вид, чтобы не волновать нас. Как мы были ей рады, этого не опишешь никакими словами.
Мама рассказывала, что ее не били, не обижали, только без конца допрашивали — об отце и его сотрудниках. И еще рассказывала, что очень много народу было в одном помещении, повернуться негде. В первый день даже были вместе мужчины и женщины, но к ночи их разделил».
Ну, что же дальше? Не знаю, Лиза, успею ли рассказать тебе все то, что хочется рассказать, за эти дни твоего пребывания в Киеве. Боюсь только, что мой рассказ не будет совершенно последовательным, что я буду перескакивать с одного запомнившегося факта на другой. В одном можешь быть уверена: ничего не буду выдумывать, приукрашать. Правду, одну только правду. А иначе все эти рассказывания о нашем прошлом не имеют никакого смысла.
— Да, представляю, как нелегко пришлось вашей семье в первые годы революции. Во-первых, на вас лежала тень провинностей деда, несомненного врага революции, а во-вторых, и ваша мама ведь не сразу разобралась в том, что хорошо и что — плохо.
— Ну конечно. Огромная часть русской интеллигенции поначалу не приняла революцию. Потом, с годами, у многих представления об окружающем коренным образом переменились, люди поняли. Поняла и моя мама.
— А дедушка? У него ведь не было богатства?
— Да, богатства не было. Правда, мне приходилось читать в справочнике, что он был «крупным помещиком», но это ошибка, никаким, ни крупным, ни мелким, помещиком он не был. Получал только жалованье. Приличное, конечно, на жизнь хватало, но никого он не обирал.
Назавтра, пообедав, вышли на балкон, устроились в двух креслах. Тетка начала было привлекать внимание племянницы к окружающему виду — к призадумавшемуся, подернутому туманно-серебристой дымкой лесу, но Лиза осталась равнодушной к вольной дали завечеревшей природы, она так и рвалась вперед по дорогам жизни своей матери и тетки.
— Ну, давай, давай пойдем дальше,— с радостью согласилась тетка.— На чем это мы остановились?
— На том, как у вас шли обыски и как вы прятали вещи Маковских.
— Да-да,— улыбнулась тетка.— Так вот, нашу маму после ареста больше не трогали. Но жизнь становилась все труднее, все голоднее и холоднее. Витрины магазинов опустели. Начались перебои с электричеством, с водой. Вскоре об электричестве вообще забыли, вечерами сидели в темноте. В городе неспокойно, часто слышны перестрелки. Гимназии закрыли, но Борис все норовит куда-нибудь уйти, а мама волнуется, высматривает с балкона. Такой непослушный мальчишка...
Денег нет. Были керенки — бумажные, небольшие, но как-то пошла мама с ними в магазин и вернулась очень грустная: уже не годятся эти деньги.
У мамы не всегда хватало ловкости и умения, чтобы приспособиться добывать пропитание для нас. Вывесила на балкон проветривать папино осеннее пальто, а ночью его непонятно как — ведь почти третий этаж — сняли. Все говорили — крючком, тогда ведь появилось много бандитов и воров. Мама сильно огорчилась: «Жалко, хорошее пальто, можно было па полпуда, а то и больше, муки выменять».
Жильцы нашего дома собирались то во дворе, то на улице перед парадным и обсуждали разные дела. Размышляли, какая власть придет завтра или через неделю — ведь власти и Киеве менялись без конца — и какие изменения в нашей жизни принесет с собой. Все жили в доме давно, все знали tруг друга. Принялись жильцы дежурить по очереди ночами и парадном. Отыскали большое толстое бревно, стали примерять, чтобы закладывать на ночь парадную дверь. А в подъезде, который вел во двор и оттуда — на черный ход, ворота вкладывали железной палкой.
Занятия в гимназиях, я уже говорила тебе, прекратились. Какие тут занятия, когда по городу свищут пули, бахают снаряды, тарахтят железные пушки на колесах. Прислуги у нас уже не было, даже Линочка потихоньку, не попрощавшись (наверно, чтобы не расстраивать нас), куда-то уехала — только мама да нас четверо. И как она с нами всеми справлялась? Ведь не приучена была к тяжелой домашней работе, к трудностям, недостаткам.
Чуть послышатся звуки канонады, мама созывает нас:
«Дети, в погреб!» — и мы спускаемся по черной лестнице, проходим в полуподвал, а потом еще вниз, по земляной лестнице,— прямо в сырой и темный погреб. Когда-то в нем стояли бочки с кислой капустой, а между капустой — желтые, сочные, со сладкой душистой кислинкой антоновские яблоки. Теперь ничего этого нет — пусто, даже бочек не видно. Иной раз приходилось помногу часов отсиживаться в этом резко пахнущем сыростью погребе. Потом Ната начала с каждым нашим походом в погреб все больше капризничать, да и нам
