Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова
Около сего времени явился ко мне с визитом один молодой француз по имени Кревкер. Он приехал из Франции в обществе молодой и пригожей парижанки мадемуазель Ларивьер. Кревкер вручил мне письмо курляндского герцога Карла, который горячо рекомендовал его.
– Соблаговолите, государь мой, изъяснить, чем я могу служить зам.
– Представьте меня вашим друзьям.
– Я и сам, будучи здесь чужестранцем, почти не имею их. Приходите ко мне, а что касается связей, то правила хорошего тона не позволяют содействовать вам в этом. И в качестве кого я представлю мадам? Как вашу супругу? Кроме того, меня непременно спросят, какие дела привели вас в Петербург. Что отвечать на это?
– Что я дворянин, путешествующий для собственного удовольствия, а мадемуазель Ларивьер моя возлюбленная.
– Должен признаться, подобные рекомендации представляются мне недостаточными. Если вы желаете узнать страну и ваша единственная цель – рассеяться, вам незачем выезжать в свет. Для этого у вас есть театры, променады и даже придворные праздники, были бы только деньги.
– Именно их у меня и недостает.
– Как же, не располагая средствами, вы не побоялись обосноваться в чужеземной столице?
– Мадемуазель Ларивьер убедила меня предпринять это путешествие и уверяла, что мы прекрасно можем прожить со дня на день. Мы отправились из Парижа без единого су и до сегодняшнего дня прекрасно устраивались.
– И, конечно, кошельком ведает сама мадемуазель?
– Наш кошелек, – вмешалась в разговор эта дама, очаровательно улыбаясь, – находится в карманах наших друзей.
– Не сомневаюсь, мадемуазель, что вы найдете их в любом уголке света. Поверьте, я с величайшей радостью согласился бы называться вашим другом, но, к сожалению, средства мои тоже ограничены.
Наша беседа была прервана появлением некого Бомбака, уроженца Гамбурга, бежавшего из Англии от долгов. Здесь, в Санкт-Петербурге, он занимал довольно высокий военный пост, имел большой дом, много играл и волочился за женщинами. Посему я счел знакомство с ним истинной находкой для новоприбывших путешественников, кои держали кошельки в карманах своих друзей. Бомбак при виде дамы сразу же загорелся и был вполне благосклонно принят. Они получили приглашение назавтра к обеду, равно как и я вместе с Заирой, которую, впрочем, предпочел бы оставить дома, если бы не ожидавшие меня в этом случае слезы и стенания.
У Бомбака собралось веселое общество. Сам он занимался лишь прекрасной авантюристкой, Кревкер был пьян, а я почти не притрагивался к вину. Что касается Заиры, то она все время сидела у меня на коленях. Утром принесли новое приглашение, однако я не взял с собой Заиру, так как знал, что будут русские офицеры и могут возникнуть поводы для ревности – ведь они имели возможность переговариваться с нею на своем родном языке! Когда я пришел к Бомбаку, Кревкер и Ларивьер уже сидели за столом вместе с двумя офицерами, братьями Луниными, которые сумели с тех пор достичь уже генеральских чинов. Тогда это были лишь молодые кадеты. Младший, тоненький и пригожий, словно девица, блондин, считался интимным другом г-на Теплова, секретаря кабинета. Поговаривали, будто он завоевал сию плодотворную дружбу посредством известной снисходительности. Я сел рядом с ним и получил столько знаков нежного внимания, что принял его за переодетую женщину. На высказанные мною подозрения он пожелал дать мне немедленные доказательства обратного. Невзирая на мое отвращение и видимое недовольство Ларивьер, сей юный шалопай показал свои подвергнутые сомнению достоинства. Позднее явились другие приглашенные, и был разложен фараон. В одиннадцать часов еще шла игра, оставившая Бомбака без гроша. За сим последовала оргия, которую я не буду описывать, щадя чувства моих читателей. Ларивьер, ни в чем не отставая от мужчин, пила и выделывала всяческие безумства, и только мы с Кревкером сохранили целомудрие, подобно двум добродетельным старцам, кои с философическим пренебрежением взирают на неистовства пылкой молодости.
Возвратившись домой столь же целомудренным, каковым из него вышел, я едва успел увернуться от брошенной Заирой бутылки, после чего девица начала кататься по полу, словно в припадке падучей, покушаясь разбить себе голову. Я подбежал к ней и стал звать на помощь, не сомневаясь, что она сделалась безумной. Но тут же картина переменилась – она принялась осыпать меня упреками и бросила в лицо колоду карт, по которым будто бы узнала о моей измене. Вместо ответа я собрал карты и, швырнув их в огонь, объявил малютке, что не могу более оставаться с нею, коль скоро она покушается убить меня. Я признался, что провел ночь у Бомбака в обществе Ларивьер, но отверг все ее обвинения, нимало не погрешив при этом против истины. После сего я улегся в постель и почти сразу заснул. При моем пробуждении она сидела у моего изголовья и со слезами умоляла о прощении. Гнев мой рассеялся, и я оказал ей те знаки приверженности, кои столь приятны женщинам.
Через два дня после сей сцены мы вместе с малюткой отправились в Москву. Это путешествие доставило ей величайшее счастье. Я возбудил у сей юной девицы истинную страсть и вот почему: во-первых, она садилась за мой стол, что было для нее изрядным знаком внимания; во-вторых, время от времени я навещал вместе с нею ее родителей; и, наконец, нельзя не сказать, что, следуя русскому обычаю, я употреблял иногда палку. Последнее там совершенно
