Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова
Среди всех народов русские более прочих привержены чревоугодию и суевериям. Их покровитель, Святой Николай, удостаивается большего числа поклонов и молитв, нежели все другие святые, вместе взятые. Русский не молится Богу, он поклоняется Святому Николаю и обращается к нему с любыми своими нуждами. Его изображения можно видеть повсюду: в столовых, в кухнях и всех прочих местах. Воистину, это их семейный Бог. Каждый входящий в дом сначала должен поклониться иконе, а потом уже приветствовать хозяина.
Мне приходилось видеть московитов, которые, войдя в комнату, где, по какой-то невероятной случайности, не было святого образа, бежали в соседнюю искать оный. Как и во всех доведенных до крайности религиях, сии обычаи суть пережитки язычества. Верхом нелепости является и то, что, хотя московитский диалект есть чистейший язык татар, богослужение отправляется по-гречески. Прихожане всю жизнь слушают проповеди и бормочут молитвы, не разумея ни единого слова. Перевод же почитался бы кощунством. Это внушает им духовенство, чтобы сохранить власть, которую оно употребляет для своей выгоды.
По возвращении из Москвы в Санкт-Петербург я узнал о бегстве Бомбака и его аресте в Митаве. Бедняга угодил за решетку, и дело приняло дурной оборот, поскольку налицо был случай дезертирства. Тем не менее ему сохранили жизнь и даже чин, но отправили навечно в камчатский гарнизон. Что касается Кревкера и его любовницы, то они исчезли, но уже с кошельком своего друга у себя в кармане. Узнав о прибытии герцога Карла Курляндского, я сделал ему визит.
Он остановился у г-на Демидова, который, обладая самыми богатыми в России рудниками, построил себе дом из одного железа. Стены, двери, лестницы, крыша, потолки и даже пол – все железное! Он мог не опасаться пожара, и даже в худшем случае дом только обгорел бы.
Герцог Курляндский привез свою любовницу и повсюду искал для нее мужа, но безуспешно. Я представился ей, и она настолько утомила меня своими жалобами, что я дал себе слово никогда более не попадаться ей на глаза.
За время моего пребывания на берегах Невы я имел возможность убедиться, насколько образованные русские, или почитающие себя за таковых, ценят французские книги. Впрочем, под сим именем почитаются лишь произведения Вольтера, который для московитов представляет всю французскую литературу. Великий писатель посвятил императрице свою «Философию истории», написанную, как он утверждал, нарочито для Екатерины. Уже через месяц после сего в России было напечатано три тысячи экземпляров этого сочинения, распроданных за одну неделю. Каждый знавший по-французски держал книгу в кармане, как молитвенник. Знатные особы только и рассуждали, что о Вольтере, и клялись его именем. Прочитавшие сие сочинение полагали себя обладателями боговдохновенного знания, почти как сам автор. Эти русские заставили меня вспомнить остроумное изречение одного римского прелата, который говаривал: «Остерегайтесь вступать в спор с человеком, прочитавшим за всю жизнь лишь одну книгу». Следуя его наставлению, я с невозмутимостью наблюдал сей бурный поток восторгов.
Однако пора уже приступить к рассказу о моей встрече с императрицей. Граф Панин, воспитатель наследника, как-то раз спросил меня, уж не собираюсь ли я уехать, не представившись Ее Величеству. Я ответствовал, что опасаюсь быть лишенным такового счастия из-за отсутствия рекомендаций. На это граф указал мне сад, где императрица имеет обыкновение прогуливаться по утрам.
– Но, помилуйте, как же мне подойти?
– Можете не беспокоиться этим.
– Да ведь я не известен Ее Величеству…
– Ошибаетесь, она видела и уже отличила вас.
– Все равно, я никак не осмелюсь подойти к императрице без постороннего содействия.
Граф условился со мной о дне и часе, и в назначенное время я прогуливался, созерцая убранство сада, где по аллеям было расставлено множество статуй самой жалкой работы. Горбатые Аполлоны и тощие Венеры перемежались Амурами, изваянными по образцу гвардейских солдат. Добавьте к сему уморительную путаницу имен мифологии и истории. Помню одну безобразно ухмылявшуюся фигуру с надписью «Гераклит». Старец с длинной бородой назывался Сафо, а старуха – Авиценной. Я перестал хохотать, лишь когда надобно было приблизиться к императрице. Она шла в сопровождении нескольких дам, предшествуемая Орловым. Рядом с нею был граф Панин. После первых комплиментов она спросила мое мнение о саде, на что я лишь повторил свой ответ прусскому королю, интересовавшемуся тем же предметом.
– А надписи, – присовокупил я, – очевидно, помещены для обмана невежд и увеселения тех, кто знаком с историей.
– Все эти имена совершенно ни о чем не говорят. Здесь просто посмеялись над моей бедной теткой. Надеюсь, вы имели возможность увидеть в России вещи не столь комические, как эти статуи.
– Мадам, то, что может вызвать улыбку, ни в коей мере не сравнимо со всем остальным, заслужившим восхищение чужестранцев.
Во время разговора мне удалось упомянуть о короле Пруссии и превознести его. Императрица заставила меня рассказать обо всех моих беседах с Фридрихом. Потом речь зашла о предполагавшемся турнире, в коем должны были участвовать самые славные воины Империи. Екатерина спросила, приняты ли подобные празднества в моем отечестве.
– Всенепременно. Тем более, что венецианский климат способствует увеселениям сего рода. Хорошие дни у нас столь же обычны, сколь они редки здесь, хотя путешественники находят, что ваш год всегда опаздывает.
– Совершенно справедливо, у нас год на одиннадцать дней старее.
– А не полагает ли Ваше Величество,
