Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов
В Воронеже, как он сообщал Маргарите Кирилловне 20 ноября 1914 года, у него был большой успех. Там, как и в Саратове, впечатление мощного подъема: «Все верят в победу; никто не верит правительству, и тем не менее все счеты с ним безусловно отменены. Все внутренние вопросы совершенно оставлены в стороне, чего многие даже сами пугаются. Но это, по-моему, напрасно. Это – признак здоровья! Всему своя очередь. Вернется армия из окопов, и тогда мы доберемся до внутренних немцев (т. е. до правительства). А пока заниматься им нам – некогда».
Весной 1915 года та эйфория, которая охватила Трубецкого в начале войны, начала спадать. В марте он был неприятно поражен «расхолаживающей, если не сказать больше» атмосферой Петрограда. Особенно удивило его настроение князя А.Д. Оболенского, видного члена кадетской партии, который находил, что «война – сплошь бессмысленная резня», и у которого «веры в победу куда меньше, чем у нас». М.М. Ковалевский и Л.А. Петражицкий, отмечал он в письме Морозовой, тоже очень сильно проникнуты скептицизмом: «Скептицизм этот, боязнь, что война кончится „вничью“, силен и у нас, но у нас есть сильный противовес в виде энтузиазма, который здесь замарьянивается. Я уверен, что те же самые люди, будь они в Москве или в провинции, чувствовали бы живее и сильнее. – Но не без раздумья заключает: – Трудно их винить, т. к. много они видят и знают неизвестных нам гадостей: вся оборотная сторона медали, от нас скрытая, здесь видна».
Летом 1915 года Е.Н. Трубецкой – в гуще земско-городских съездов, он встречается с лидерами оппозиции, и у него самого проявляются оппозиционные настроения. 8 июня в его квартире «собрался весьма интересный вечер». Пришли П.Б. Струве, В.А. Маклаков, С.А. Котляревский, Г.Е. Львов. Говорили «об остром внутреннем положении; все ломали голову – кого бы подослать к государю, чтобы убедить его уволить министра Маклакова (Н.А. – брата В.А. Маклакова. – В.Ш.), и приходили в отчаяние, т. к. известия из Петрограда гласили, что положение его очень крепко. Каково же было мое радостное изумление, когда на другое утро мы прочли об увольнении Маклакова». Трубецкой оценивал это как «событие огромной важности»: при Маклакове созвать Думу было нельзя, а теперь – можно. Ему казалось это большой уступкой общественному мнению, благодаря которой «отменено важнейшее препятствие к объединению общественных сил вокруг правительства». Его радовали тот бодрый тон и видимый подъем, которые он чувствовал и в печати, и в речах после ухода Маклакова. «Как немного нужно теперь русскому обществу!» – восклицал Трубецкой.
Но – одновременно – становилось все более ясным, что «конца войне не видно». И оппозиционность его проявлялась все чаще. Летом и еще более в начале осени 1915 года Трубецкого особенно тревожило, что «настроение начинает быть нервным в самой толще народной», в то время как «в политике ложь и полуложь», которые «угрожают гибелью России». Выступая в Государственном совете (куда его вновь избрали от Калужского земства), Е.Н. Трубецкой заявлял, что сельскохозяйственный кризис может быть побежден лишь при условии внутреннего объединения правительства и «содействия сил общественных». Его раздражало и глубокое непонимание в правящих сферах позиции Прогрессивного блока. Временами казалось, что стена взаимного отчуждения между Думой и правительством, общественностью и властями делает невозможной их совместную работу. На этом мрачном фоне успехи, особенно на фронте, вызывали у Евгения Николаевича приливы радости и оптимизма. Он пришел в восторг от прорыва Брусилова: «Видно, в России все возможно, в обе стороны. Невероятная страна».
И все-таки события в тылу поворачивались, по его наблюдениям, в худшую сторону. В хвостах у продовольственных лавок слышались уже гневные речи: «Там упрекают и скоро „дадут в морду“». Трубецкой писал, что в думских выступлениях ярко вскрылась «невозможность победы при Штюрмере» (премьер-министре. – В.Ш.). Он полагал, что не самая лучшая, но, пожалуй, самая убийственная для Штюрмера речь – это речь П.Н. Милюкова. В ней «власть смешана с грязью». Дума решила все поставить на карту: «Если его не уберут, она полезет напролом: хотя бы ценою роспуска, потому что в этом случае катастрофа для России неизбежна». А направленная против Распутина речь В.М. Пуришкевича Трубецкому так понравилась, что он подошел «пожать ему руку». Как метаморфозу отметил он и «бунт Государственного совета – взрыв ненависти против Распутина». Члены этой палаты парламента тепло восприняли и его личное выступление «против поругания церкви», с призывом «спасать монархию, пока не поздно». В новых условиях Евгений Николаевич считал обеспеченным прохождение в Государственном совете резолюции, которая включала бы требование министерства, пользующегося общественным доверием, и устранение «темных влияний». В декабре 1916 года продовольственный вопрос вызывал «сплошной ужас» у Трубецкого: «Уже войска близки к голоду, а жители громят лавки». При этом «все власти вразброд, а единого правительства не дают, не хотят о нем и слышать. Вообще говоря, картина катастрофическая. Так страшно, кажется, за всю войну не было!» Недовольный прогрессистами, ставшими более радикальными, чем кадеты, он, спустя одиннадцать лет, вернулся в Конституционно-демократическую партию.
Но страна стремительно левела. Пришла революция. В это Трубецкому и 1 марта 1917 года «всё еще не хочется верить»: «Неужели в самом деле невозможно соглашение Думы с государем?.. А, кажется, мало на это шансов. Тоска берет меня». Хорошо хоть, что предотвратили большую опасность, считает он: раз военная сила в руках Родзянко, «власть не перейдет в руки рабочего Временного правительства». 5 марта 1917 года появилась его статья о революции в кадетской газете «Речь». «В день первого выхода газеты нужно было начинать в праздничном тоне только хорошее, – откровенничал он с Морозовой. – О тревогах и опасностях пока молчу, но скажу тебе по совести, что они – глубоко мучительны. Есть и хорошее, но есть и ад, который ад лучше, республика чертей или самодержавие сатаны, – решать трудно. Отвратительно и то, и другое. Дай Бог, чтобы „республикой чертей“ российская демократия не была. Дай Бог, чтобы у нас утвердилось что-нибудь сносное, чтобы мы не захлебнулись в междоусобии… Но в республиканский рай могут верить только малолетние, а мне 53 года».
В конце марта 1917 года ему показалось, однако, что дела налаживаются. Впечатление от Петрограда – «неописуемо». Он радостно сообщает в Москву, что усиливающийся мощный подъем захватывает всех: «Пессимизм – удел людей, не захваченных волной или не стоящих у дел; исключение – Гучков, который как-то умудряется совместить огромную деловую энергию и пессимизм. Этот – „каркает“». Оптимизма Трубецкому прибавил и его
