Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман
Когда-то он, словно йог, жевал медленно и не брал следующего куска, пока не проглатывал предыдущего. Но к полутора годам он озверел и стал глотать целые яблоки, как факир. Его чревоугодие приняло такие размеры, что при виде блюдца с нарезанными ломтиками фруктов он хватал по несколько в каждую руку и запихивал их в рот, давясь, кашляя и бросая на пол то, что держал секунду тому назад, чтобы схватить новую порцию, рыдал, если кто-нибудь поднимал брошенное и не возвращал ему, снова давился, и так до конца еды. Откуда могла взяться столь неестественная жадность у ухоженного ребенка, всеми любимого и не сражавшегося за привилегии с братьями и сестрами? Потом мы переформулировали вопрос: «Почему он всегда голоден?» Анализы ничего не показали; врачи пожимали плечами. Может быть, все двуязычные дети такие? Два языка и два горла?
Новые времена: Жене два года с небольшим. Мы на даче. Утром он, конечно, завтракает первым, а потом смотрит, как едим мы. Абсолютно каждый глоток сопровождается присказкой: «Еще немножко творога» – или: «Еще немножко чаю», – а иногда вдруг заявляет: «Всё» (разговор нацелен на меня и ведется по-английски), – и тогда я терпеливо разъясняю ему, что нет, еще не конец. Он подходит к дедушке, умильными, масляными глазами смотрит на хлеб и говорит: «Показать!» Если ему подносят кусок к носу, он требует: «Потрогать!» – и, контрабандой отщипнув крошку, съедает ее. После завтрака мы выходим на улицу, и минут через пять раздается: «Пойдем домой!» – «И что мы там будем делать?» – «Обедать». То же вечером (с вариантом: «Ужинать»). Одно утешение: как бы ни рвался он к еде, перед тем как броситься к столу, он бежал к крану, ибо усвоил, что перед едой моют руки, а перед сном – ноги.
Его нельзя было вывести в общество, особенно пока он не стал проситься, так как он все тянул со стола (а что трогать чужие игрушки запрещено, понял и никогда не брал их без разрешения). Его любимой забавой было подойти к столу, схватить кусок хлеба и тут же сожрать его целиком под крики: «Что Женя наделал! Цапнул кусок хлеба с тарелки!» Вскоре после того, как ему исполнился год, Никина мама взяла его на дачу к соседям, и, увидев там на столе три горбушки, он схватил одну в одну руку, а другую – в другую, поскольку любил симметрию: он ведь и в коляске ездил с камнем в левой руке и с лопухом в правой.
Двухлетний, он уже был способен на спекулятивный обмен: за целую сливу соглашался отдать ломтик яблока. Я называл эту операцию «за курочку возьму уточку». Забавно, что при таком аппетите он мог быть разборчивым: то не ел тушеных овощей, то давай ему второе блюдо до первого, то предпочитал хлеб всему остальному. А однажды попался ему разболтанный кефир. Он презрительно сплюнул и сказал: «Вода».
От нежелательной еды, главным образом от конфет, нам удавалось оберегать Женю довольно долго, но идиоты взрослые постоянно умилялись, видя хорошенького мальчика, и совали всякую дрянь, которую я с благодарностью перехватывал, а потом, как когда-то на даче, выбрасывал в ближайшую урну. Женя усвоил, что конфеты едят только собаки, да и то у них от этого портятся зубы. К сожалению, подобные фокусы помогали не всегда. В доме жил некто по имени дядя Гена, истинный крокодил. У него были внуки, и он всем детям раздавал конфеты. В Женином сознании дядя Гена и сласти образовали единое целое. Каждый раз после встречи с ним он приходил домой в крайнем возбуждении с конфетами, зажатыми в кулаках. При нем я выбрасывать их не мог, но кое-как выманивал и клал их на полку в шкафу, для Найды, собаки, с которой на даче мы здоровались во время прогулок (я и ей обычно ничего не давал, а на вопрос: «Где конфета?» – отвечал: «Уже съела»).
Назавтра раздавалось неизменное: «Покажи мне дяди-Генины конфеты». Мы любовались ими, иногда трогали и клали назад. Но как-то раз он выпросил у меня эти три (не уничтоженные постепенно) злосчастные конфеты («немного поиграть с ними»). Он перебирал и гладил их, а я ушел в ванную. И вдруг вбежал Женя в экстазе с развернутыми конфетами (одна в руке, вторая у зубов, но не во рту) и закричал: «Конфеты, конфеты – развернул!» Я изобразил отчаяние: «Развернул! Теперь Найда их не станет есть!» – и выбросил как утратившие ценность. Жене было два с половиной года.
Иногда, как поведано выше, ради «премии» я шел навстречу бабушке и допускал ложку-другую варенья. «Что с ребенком случится, если он один раз съест домашнего варенья?» – спрашивала она. Скорее всего, ничего бы и не случилось, но нас пугал неумеренный Женин аппетит (вот уж поистине всепоглощающая страсть). К тому же теща очень хорошо пекла. «Опять пирог?» – удивлялся я. «Из остатков теста», – смущенно отвечала она. Все же пироги до Жени почти никогда не добирались. Легче удавалось расправляться с шоколадом и шоколадными конфетами в красивых обертках (их нам тоже дарили). Раз и навсегда было установлено, что шоколад не едят: им только красят машины, в чем любого мог убедить пример «Волги» шоколадного цвета. Подарки складывались до того дня, когда у нас будет своя машина и они смогут быть использованы по назначению.
Я не выносил хватания кусков в неурочное время. По соседству с нашей дачей жили три незамужние сестры. По слухам, у одной из них когда-то был жених, но старшие сестры – очень страшная и просто страшная – его не одобрили, и, к их радости, брак не состоялся. Теперь они жили вместе и с утра до ночи возделывали свой сад, чтобы зимой кормиться плодами собственного урожая; они даже делали ликер из лепестков шиповника. Тетушки отличались выдающейся скупостью и за всю жизнь никому не срезали самого маленького цветка и не предложили самого захудалого яблочка. Детей у них по понятным причинам не было, но свои педагогические взгляды они выработали и привели в стройную систему.
Меня они осуждали за то, что я не разрешал Жене есть конфеты («Детей обязательно надо немножко баловать» – тезис, с которым я полностью согласен: кто же когда-нибудь будет их баловать, кроме родителей и ближайшего окружения?) и не давал ему
