Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Кони принадлежал к кружку журнала «Вестник Европы»; был личным другом редактора его М.М. Стасюлевича; в этом кружке находился цвет российского либерализма, с такими именами, как К.К. Арсеньев, В.Д. Спасович, профессор Пыпин, и особенно ярко блистал незабвенный философ В.С. Соловьев, этот апостол добра, веротерпимости и человечности.
Впоследствии Кони как сенатор первого общего собрания Сената — до назначения его в члены Государственного совета — сталкивался с еврейскими делами, доходившими до общего собрания из первого департамента Сената по жалобам на распоряжения администрации. Я не могу назвать ни одного дела, где бы Кони употребил свой талант и умение дать надлежащую аргументацию в пользу разрешения в облегчительном смысле дела, подлежавшего рассмотрению общего собрания. Не было, правда, случая, когда Кони проявил бы антисемитизм, но из всей деятельности его нельзя указать и ни на один случай, когда бы он выступил против той политики, которой держались власти и официальное общественное мнение по отношению к евреям. А.Ф. Кони был, несомненно, еврейского происхождения. Не в этом ли кроется объяснение сдержанности его в отношении еврейского вопроса?
Из деятелей Юридического общества я должен упомянуть еще о С.Ф. Платонове, сенаторе уголовного кассационного департамента. Он впоследствии был председателем уголовного отделения общества; мы с ним работали вместе в течение нескольких лет и очень сблизились. Платонов начал судебную карьеру по окончании Харьковского университета с должности судебного пристава, постепенно передвигался по ступеням судебной службы и при министре юстиции Набокове стал директором департамента в министерстве. Безукоризненно корректный, он обладал большой практической жилкой и в качестве судебного деятеля имел свое безупречное имя. Он отличался своей скромностью и беспритязательностью, не имел иных средств, кроме своего жалованья. Он был лично дружен с князем Мещерским, знаменитым редактором «Гражданина» и имел на него большое влияние.
Князь Мещерский, этот столп реакции, в отношении еврейского вопроса держался иных взглядов, чем те, с которыми связана была принадлежность к реакции. Он не был юдофилом, но не одобрял правительственной политики преследования и репрессий по отношению к евреям. Я могу сказать, что большое влияние на отношение Мещерского к еврейскому вопросу имела близость его с С.Ф. Платоновым, который часто бывал в знаменитом салоне Мещерского и, держась здравых государственных взглядов, был свободен от предвзятого антисемитизма. Известно, какое влияние имел Мещерский одно время в высших сферах и даже на самого царя. Этому влиянию Платонов обязан был тем, что, будучи сенатором первого департамента, куда он перешел из уголовного кассационного, он был неожиданно для всех назначен членом Государственного совета после убийства министра внутренних дел Сипягина (в 1902 году) и назначения министром Плеве. Платонов пользовался особым доверием Николая II. Мне самому приходилось видеть документы, свидетельствовавшие о личном доверии царя к Платонову. Он был как бы его приватным юрисконсультом. Понятно поэтому, что Плеве в качестве министра внутренних дел относился с особым вниманием к Платонову, совещался с ним по вопросам политики, и когда издано было новое положение для города Петербурга и создано было особое учреждение под названием Особое присутствие по городским делам С.-Петербурга, Платонов стал по желанию царя председателем этого присутствия. Платонов сыграл роль и в области еврейского вопроса, в котором после кишиневского погрома в 1902 году и во время войны с Японией обозначился некоторый поворот даже в политике Плеве. Но об этом придется говорить впоследствии, когда я дойду до этой эпохи в своих воспоминаниях.
Работать в Юридическом обществе было особенно приятно потому, что работа проходила в атмосфере чисто научной, в среде людей, воспитанных во взглядах судебной реформы 1864 года, далеких от политики и непричастных к тому курсу, которого держалось царствование Александра III. Атмосфера была свободна от антисемитизма. Его не замечалось ни в личных сношениях, ни во взглядах, которые высказывались по поводу того или другого стоявшего на очереди в обществе вопроса, если этим вопросом затрагивались евреи. Отравленная кругом антисемитская атмосфера не проникла в это общество, и на работе в нем я отдыхал душой в ближайшие годы, когда пришлось стать близко к вопросам правовой жизни евреев и временами казалось, что от тьмы и вражды по отношению к евреям некуда деться. Я убедился в том, что тот официальный антисемитизм, от которого мы задыхались, — явление наносное и что с переменой политического общего курса облегчится положение евреев, так как антисемитизм в России являлся вопросом политики, а не чувства.
Начало моей работы в Юридическом обществе совпало со временем приближения Третьего международного пенитенциарного конгресса.
Всю Европу, начиная с Англии, занимал тюремный вопрос. Движение ему дано было в Англии трудами известного филантропа Говарда (по заказу издателя Павленкова мною составлена была биография Говарда и издана в павленковской серии биографий знаменитых людей[227]). В течение веков преступный мир был отверженным миром. Такое отношение к преступнику противоречило взгляду русского народа, который на преступников смотрит как на «несчастных». Тюремная стена отделяла мир преступный от жизни, и давно еще было сказано, что на тюрьмах можно надписать известный стих Данте: «Пусть оставят всякую надежду те, которые сюда входят». Запертый арестант переставал быть субъектом прав. Своим преступлением он изъял себя не только из гражданского, но и из человеческого оборота. Не различали случайного преступника, совершившего преступление по несчастному стечению обстоятельств, преступника, который, совершив преступление, не потерял, однако, морального человеческого облика и способен, искупив содеянное, обратиться к честной жизни, от тех преступников, которые не поддаются исправлению и потому в интересах общественной безопасности подлежат изолированию от общества. Тюрьма была рассадником болезней, резервуаром человеческого горя и страданий. И если самое наказание, определяемое судом, соразмерялось со степенью вины и с личностью
