Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
В начале девяностых годов одним из участников в трудах Юридического общества был присяжный поверенный П.А. Александров, защитник Веры Засулич в деле о покушении на петербургского градоначальника Трепова и защитник евреев в ритуальном Кутаисском процессе[224]. Ко времени моего знакомства с ним здоровье его было серьезно расшатано, он мало занимался практикой. Он начал свою карьеру в прокуратуре и в семидесятых годах перешел в адвокатуру. Нервный, желчный, в бытность свою прокурором он был грозою защитников, я, став присяжным поверенным, сделался грозой для прокуроров. При всем своем кипучем темпераменте он говорил сдержанно; его несколько гнусавый голос звучал всегда ровно и монотонно, но каждая фраза была ударом молота, от которого летели искры, и эти удары, действовавшие на слушателей, оглушали противника и приводили его в изнеможение. Ядовитый сарказм, едкое остроумие — вот главные орудия, которыми действовал Александров, и действовал с колоссальным успехом.
О защите Александрова в Кутаисском деле подробно поведал потом присяжный поверенный Н.П. Карабчевский (один из защитников в деле Бейлиса[225]), бывший в Кутаиссе во время рассмотрения дела, тогда еще начинающий адвокат. Кутаисский ритуальный процесс был первый в России после Саратовского (в 1856 году). Он стоял совершенно особняком среди обычных ритуальных дел, и к нему мне придется вернуться, когда я дойду до воспоминаний о делах Блондеса[226] и Бейлиса.
Александрова я слышал несколько раз в качестве защитника в кассационном Сенате. Нельзя было не удивляться оригинальности его дарования. Я уверен, что он сыграл бы гораздо большую роль в адвокатуре конца прошлого столетия, если бы здоровье его позволяло ему усиленно работать в области практики, требовавшей большого напряжения нервов.
Я начал сближаться с Александровым, но, к несчастью, он скоро тяжело заболел ив 1894 году умер, оставив семью почти без средств.
Деятельным работником в Юридическом обществе был А.Ф. Кони. Его доклады привлекали всегда переполненные аудитории.
Кони не был ученым по профессии. Его скорее можно отнести только к разряду высокообразованных криминалистов. Талант у него был исключительный. При колоссальной его начитанности он с неподражаемым искусством всегда умел из богатого запаса своих знаний выбирать в изложении того или другого вопроса наиболее подходящие места. Он не был любителем эффектов, но то, что он говорил, всегда производило эффект, вследствие образности и меткости мыслей; особенно пленяла форма, в которую эти мысли облекались в устах Кони. Он говорил плавно, без аффектированных повышений и понижений голоса. В его речи не было и тени декламации. Журчал ручей, переливаясь цветами радуги, приятными для глаза, а самый шум ручья ласкал ухо. Самые простые вещи, даже трюизмы, в форме, придаваемой Кони, получали характер оригинальности. Самые оригинальные и даже парадоксальные мысли у него не расхолаживали слушателя, не возбуждали в нем того невольного чувства сопротивления, которое обыкновенно вызывают парадоксальные мысли, ярко изложенные и бьющие своею неожиданностью. Он говорил так, как писал. Он никогда в своем изложении не придерживался рукописи, но для слушателя было ясно, что Кони не произносит экспромта. И когда то, что он говорил, появлялось в печати, всякий, кто его слушал, находил напечатанным именно то, что сказано было в свободной речи Кони. В этом отношении память его была поразительна. Таковы были и его доклады в Юридическом обществе. Таковы же были и его публичные чтения и речи, и те заключения, которые он давал в Уголовном кассационном департаменте, когда был обер-прокурором этого департамента. Люди, помнящие его в качестве председателя петербургского Окружного суда, всегда говорили, что и в заключительных своих «резюме» присяжным заседателям перед уходом их в совещательную комнату он проявлял тот же блеск таланта, который обнаруживал и в качестве докладчика, обер-прокурора Сената и лектора.
Известно, что Кони, будучи председателем Окружного суда, председательствовал в деле Веры Засулич, стрелявшей в 1878 году в генерала Трепова, бывшего градоначальником в Петербурге. В своем заключительном слове он проявил весь свой талант; и так как Кони в этом слове не «гнул», как выражались впоследствии, в сторону обвинения, а был, как того требует закон, объективен (обычай обвинительных председательских резюме именно после дела Веры Засулич весьма укрепился в судах и во множестве дел послужил поводом для кассации приговоров), то оправдание Засулич было приписано влиянию его заключительного слова, и Кони должен был под давлением свыше оставить должность председателя Окружного суда, хотя министром юстиции был тогда Набоков, еще не усвоивший (как это было после него) практики сменять несменяемых судей. Карьера Кони была переломлена, и он, природный криминалист, должен был стать председателем гражданского департамента судебной палаты и прекратить чтение лекций в Училище правоведения, где был профессором. Попечитель этого училища, принц Александр Петрович Ольденбургский, не мог простить Кони оправдательного приговора по делу Веры Засулич. Мне рассказал другой профессор Училища правоведения, бывший обер-прокурор Сената и сенатор Случевский (один из судебных деятелей столицы, оставивший по себе неизгладимую память в анналах суда; единственный председатель его, который при оставлении должности получил адрес от адвокатуры), что после оправдательного приговора принц приехал в училище по какому-то торжественному случаю и перед собравшимся составом профессоров и воспитанников старших курсов в речи по поводу торжества употребил фразу: «Одна пуля в животе генерала стоит десяти Плевен. Поддержите, поддержите, падает». Этого афоризма слушатели не поняли, а потом выяснилось, что принц этим намекал на не отомщенную приговором суда пулю, пущенную в Трепова Верою Засулич, и что факт оправдания представлял бедствие, по его мнению, превышавшее потери русских войск при взятии Плевны в турецкую кампанию. Требование же «поддержки» относилось к «падающему» делу правосудия.
Дело о покушении на Трепова не забывалось, и Кони, неоднократно, по крайней мере в
