Молотов. Наше дело правое [Книга 2] - Вячеслав Алексеевич Никонов
Приведя ряд цитат из доклада Хрущева на XXI съезде о переходе к коммунизму и о уже реализованном принципе «от каждого по способностям», Молотов заключил, что «мы идем к этому, но еще не пришли. Никто не может требовать или ожидать, что сразу же после того, как страна построила социализм, она уже может осуществить этот принцип, соответствующий высшей фазе коммунистического общества… С коммунистическим приветом»[1517]. Вновь без ответа.
1 мая 1960 года очередной самолет У-2, летевший из Пакистана с разведывательными целями, был сбит в районе Свердловска. Согласованное во время визита Хрущева в США совещание в верхах в Париже было сорвано: советский лидер устроил там грандиозный скандал, разыграв «сцену неистового гнева, потребовав в резкой форме от Эйзенхауэра своего рода сатисфакции в виде публичных извинений и торжественных обещаний… Он буквально рвал и метал и изрядно смутил Эйзенхауэра, но никаких заверений от него не получил. Хрущев, побушевав еще немного, хлопнул дверью и покинул совещание, тем самым обрек его на провал»[1518]. Визит американского президента в СССР стал невозможен. Отношения с США пошли под откос.
В начале 1960-х годов были также окончательно испорчены отношения с Китаем, который Хрущев задумал «прижать». Наиболее болезненно в Пекине было воспринято решение об отзыве семи тысяч советских специалистов. «Русские нас бросают», — приходилось сплошь и рядом слышать тогдашнему послу в Китае Степану Червоненко. Ответом стала резкая антисоветская кампания, отказ от помощи Москвы, возвращение всех долгов и кредитов, обращение за технической помощью к США и Японии[1519]. Мао характеризовал советского лидера как ревизиониста, прикрывающегося вывеской марксизма-ленинизма, и предупреждал: «Необходимо проявлять особую бдительность по отношению к таким карьеристам и интриганам, как Хрущев, предотвратить захват ими руководства в партийных и государственных органах различных ступеней»[1520].
Кремль решил от греха подальше перевести Молотова — подальше от границы с Китаем. 3 июля 1960 года стало последним днем его работы в Улан-Баторе. В это время член-корреспондент АН СССР В. С. Емельянов, перегруженный множеством других обязанностей, попросил освободить его от должности советского сопредседателя Международного агентства по атомной энергии. Решением Совмина руководителем представительства в этом ооновском агентстве был назначен Молотов. Общее руководство, однако, было оставлено за Емельяновым[1521].
Цеденбал лично провожал Молотова на вокзале, когда тот отбывал к новому месту службы. Жена Цеденбала — симпатичная русская женщина из Рязани много раз заходила потом к Молотовым в гости, когда бывала в Москве.
С этого времени все происходившее с Молотовым уже хорошо запечатлелось в моей памяти: вошел в сознательный возраст. Дом 3 по улице Грановского (Романов переулок), построенный еще в конце XIX века, когда там жила в основном профессура Московского университета, сейчас усеян мемориальными досками в честь живших в нем лидеров партии и правительства, высших военачальников (доски о Молотове, естественно, нет). В начале 1960-х досок было куда меньше — большинство из этих людей было еще в добром здравии. На третьем этаже первого подъезда было две квартиры: поменьше (№ 62), где были прописаны Молотов и Жемчужина, и побольше (№ 61), где жили их дочь, зять и мы — трое внуков. Соседями по подъезду были семьи маршалов Конева и Рокоссовского, Дмитрия Ульянова (брата Ленина) и Зверева (министра финансов). Во дворике, где мы играли, прогуливались Ворошилов, Буденный, Косыгин, Тимошенко, Жуков. Внук Жукова Егорка был моим лучшим другом. Он рано умер…
Деда, пока он работал в Улан-Баторе и Вене, я видел только летом, когда он приезжал в отпуск. В качестве места для летнего отдыха в Подмосковье ему был выделен отсек с отдельным выходом в первом корпусе мидовского дома отдыха «Юность» — в районе железнодорожной станции Чкаловская, на машине — по Щелковскому шоссе. Это место в семье называли «дача в Чкаловском». Там было четыре комнаты: одна — Молотова и Полины Семеновны, детская, для домработницы и гостей, где останавливались мама с папой. Мы с сестрами жили там все лето — вплоть до 1965 года. Была еще летняя терраса, из которой можно было выйти на свой небольшой участок, где стояли деревянный стол со скамейками, за которыми в хорошую погоду пили чай: там же была моя песочница. В тесноте, да не в обиде. Замечательная домашняя обстановка. Бесились. А иной день дача взрывалась громкими криками «ура!», а затем и праздничным застольем. Это было в те дни, когда диктор по радио — телевизора там не было — объявлял о полете в космос очередного нашего героя.
В комнате деда было огромное панорамное окно с видом на цветущий и круто спускающийся к реке луг, за ним протекала неширокая Клязьма — сверху красивая, а вблизи — черная от загрязнений. За речкой — фабрика с дымящей трубой. Территория у дома отдыха мне казалась огромной, но для прогулок деда с бабушкой и родителями оказывалась мала, и они часто гуляли в лесу за воротами. Любимым совместным занятием у меня с дедом было катание на лодке по зеленому пруду с лесистым островком посредине и большой лодочной станцией. Лодки текли, весла были тяжелыми, и мы часто по очереди вычерпывали воду и гребли (точнее, я старался грести). На пруду был и небольшой пляж, откуда вся семья устраивала заплывы. Но там дед много не плавал — вода была не самой прозрачной, и в ней водились пиявки, которыми меня пугали старшие. А на лугу был заброшенный песчаный карьер с отвесными склонами, откуда мы с дедом и отцом запускали совместно сделанные из деревянных палочек и пергаментной бумаги планеры и самолеты с «двигателем» на тяге из скрученной резинки, которая, раскручиваясь, приводила в движение пропеллер. Из тех
