Джозеф Антон. Мемуары - Ахмед Салман Рушди
В Вене Рудольф Шольтен и его жена Кристина, врач, встретили их как старых друзей. Но начальник группы охраны сказал, что замечена “подозрительная активность” вокруг исламского культурного центра, поэтому его свобода, к сожалению, будет ограничена. Им не разрешили гулять по улицам – только показали панораму города с крыши Бургтеатра, директор которого Клаус Пайман, крупный, богемного облика мужчина, пригласил его в скором времени приехать еще раз и пообещал устроить в театре вечер в его честь. Их провезли по Венскому лесу – манящему, темному и густому, как лес в знаменитом “стихотворении-галлюцинации” Роберта Фроста[192], – но выйти из машины ему не позволили, что сделало лес еще более похожим на галлюцинацию. После ужина Элизабет осталась у Шольтенов, а его вертолетом перебросили в штаб-квартиру австрийского Особого отдела близ Вены, и он провел ночь там. Так много миль, пока я усну[193]… За многоквартирным домом, где жили Шольтены, наблюдал некий мужчина, который затем отправился к посольству, но не иранскому, а иракскому. Так что, видимо, он был из НМИ, чья штаб-квартира находилась в Ираке (Саддам Хусейн охотно предоставлял убежище противникам его противника Хомейни). На следующий день австрийская полиция, образовав вокруг него подобие древнегреческой фаланги, сопроводила его до зала, где должны были вручать премию. Над головой стрекотали полицейские вертолеты. Но все прошло без инцидентов. Он получил премию и улетел домой.
В Лондоне у него был поздний вечерний разговор с Робертом Гелбардом, руководившим американской контртеррористической деятельностью, который сказал, что располагает “тревожной и конкретной” информацией о продолжающихся “усилиях” иранцев по его выслеживанию; “чувствуется, что они раздосадованы”, заметил он, “но, поскольку это новое обстоятельство, вам следует об этом знать”. Дописывай свой чертов роман, Салман, сказал он себе. У тебя, может быть, не так много времени в запасе. В “Обсервере” появилась публикация о ссоре между Рафсанджани и Хаменеи по поводу дела Рушди. Рафсанджани хотел ликвидировать фонд “15 хордада”, на котором основывалось могущество Саней с “Баунти”, и запретить использование отрядов смерти. Но Хаменеи воспрепятствовал и тому и другому и заявил, что фетва остается в силе. Ничего не изменилось.
В Норвегии союз писателей объявил, что приглашает его в качестве почетного гостя на свое ежегодное собрание в Ставангер. На что немедленно отреагировал глава местной мусульманской ассоциации Ибрагим Илдиз, пообещавший убить Рушди, если он приедет в Ставангер. “Если раздобуду оружие и представится возможность, я не дам ему уйти”.
Из ящика письменного стола, где он хранил небольшую наличность, стали пропадать мелкие суммы – и это в доме, где обитало четверо вооруженных полицейских! Он не знал, на кого подумать. Потом позвонила Кларисса: справка из банка, где у Зафара был счет, показала, что денег на счету слишком много и расходы слишком велики. Зафар объяснил ей это тем, что его школьный товарищ (назвать его он отказался) “взял что-то дома, чего не должен был брать, и продал”, а Зафара попросил положить деньги в банк. Это была явная ложь. И еще Зафар сказал Клариссе, что “просмотрел вместе с папой список доходов и расходов”, хотя никакого списка они не просматривали. Вторая ложь.
Они с Клариссой решили применить серьезные санкции. Счет закрыть, и никаких денег с него и никаких карманных денег, пока Зафар не скажет, что было на самом деле. Через полчаса – кто сказал, что экономические санкции не дают эффекта? – сын во всем сознался. Он таскал деньги из папиного письменного стола. Лодка, которую он хотел купить, стоила гораздо дороже, чем он думал, не 150 фунтов, а 250, к тому же были и другие расходы – на то, что необходимо иметь в лодке, и получалось, что копить надо целую вечность, а он очень хотел эту лодку. Наказали его строго: запретили смотреть телевизор, закрыли счет, объявили, что будут удерживать по тридцать из пятидесяти фунтов ежемесячных карманных денег, и он не мог использовать лодку (парусник “Миррор”, который, как выяснилось, он уже купил), пока не оплатит приобретение честно. Они с Клариссой надеялись, что этот шок заново научит Зафара честности. Но сын, кроме того, должен был понять, что родители доверяли ему полностью и теперь ему предстоит завоевать это доверие заново. В родительской любви он при этом мог не сомневаться – она была безусловна. Зафар выглядел страшно напуганным и пристыженным. Наказание он не оспаривал.
Пять дней спустя Элизабет обнаружила, что украшение, которым она больше всего дорожила, – золотой браслет с брелоками, доставшийся ей от матери, – пропал из шкатулки внутри другой шкатулки, хранившейся в ее платяном шкафу. Все остальное было на месте. Он попросил ее поискать получше, но она, судя по всему, уже решила, что браслет взял Зафар. Поискала спустя рукава, но ничего не обнаружила. Зафар спал у себя в комнате, и она настояла, чтобы его разбудили и допросили. Он умолял ее обшарить вначале весь дом, но она сказала, что всюду смотрела и браслета не нашла. И ему пришлось разбудить сына и обвинить в воровстве, хотя все его инстинкты говорили ему, что мальчик не мог этого сделать, ведь он даже не знал, где Элизабет хранит драгоценности, это было неправдоподобно. Зафар жутко огорчился и сказал, что ничего не брал. И посреди ночи, когда подросток лежал в постели без сна, глубоко несчастный, Элизабет нашла-таки браслет, который все время лежал там, куда она его положила.
Теперь уже ему стало стыдно перед сыном. И между ним и Элизабет пролегла тень, которая рассеялась не скоро.
Они были в гостях у Ронни и Наташи Харвудов, праздновавших тридцать пятую годовщину свадьбы, и судья Стивен Тумим, главный инспектор тюрем Ее величества, румяный хохотун, которого Ирландская республиканская армия (ИРА) в свое время пообещала убить, рассказывал, как его охранял Особый отдел и каково это – быть вынужденным покинуть дом, где прожил тридцать лет. Его жена Уинифред призналась, что перенесла нервное расстройство. В сопровождении полиции она приезжала в дом за вещами, и смотреть на застеленные кровати, зная, что им никогда больше не доведется в них спать, было, сказала она, все равно что прощаться с умершим. Они оба тогда горевали по своему дому, и самое худшее было – не знать, когда это кончится. “Это как приговор к пожизненному, – сказал судья Тумим. – Тебе предстоит сидеть, пока это будет угодно Ее величеству[194], ты понятия не имеешь, сколько просидишь. У нас тоже было что-то вроде пожизненного заключения”. Стивену и Уинифред пришлось переселиться в военные казармы на Олбени-стрит близ Риджентс-парка
