Джозеф Антон. Мемуары - Ахмед Салман Рушди
Тумим был великолепный рассказчик. Инспектируя одну из тюрем, он повидал знаменитого серийного убийцу Денниса Нильсена и был “слегка встревожен”, когда Нильсен попросил разрешения поговорить с ним наедине. “Но он просто-напросто хотел похвастаться, каким стал начитанным”. Нильсена арестовали, когда из-за человеческих внутренностей и кусков тел в его доме произошел засор канализации. Он убил как минимум пятнадцать взрослых мужчин и мальчиков и удовлетворял свою похоть с их трупами. Тумим нашел Нильсена “очень мрачным типом”, что неудивительно. Оказалось, что некоторые охранники у них с Джозефом Антоном общие, и они немного посплетничали на их счет. “Идеальная работа для сокрытия внебрачных связей, – согласился Тумим. – Прости, дорогая, не могу тебе сказать, куда иду и когда вернусь, это строго секретная информация. Они все, конечно, изменяют женам. Мы бы тоже, вероятно, так поступали на их месте”. Он рассказал Тумиму про охранника-двоеженца. “Они ведь очень привлекательные мужчины”, – понимающе заметил судья.
В конце концов Тумим почувствовал, что опасность миновала: начальник тюрьмы “Мейз” в Лонг-Кеше в Северной Ирландии, где голодовка протеста против условий в корпусе “И” привела к смерти Бобби Сэндза из ИРА, сказал ему, что он исключен из списка тех, на кого ИРА ведет охоту. Он был в нем раньше, но теперь исключен. “Разведслужбы не так уж много знают, в общем-то, – сказал Тумим. – Но если бы я отказался уезжать из дома, меня, вероятнее всего, застрелили бы. Я имел привычку сидеть у окна и смотреть на реку, а за рекой там как раз кусты, идеальное место для снайпера. Я был бы очень удобной мишенью. Охранники говорили мне: всякий раз, как выходили бы в сад, думали бы, не сидит ли кто-нибудь в кустах. Но теперь все в порядке”.
На следующий день Ронни сказал ему, что это теперь судья говорит про те дни в шутливом тоне, а тогда ему и его семье пришлось очень туго. Одна из дочерей Тумима, которой трудно было вынести жизнь в доме, полном вооруженных мужчин, начала оставлять в каждой комнате записки с требованиями НЕ КУРИТЬ и тому подобное. Самое тяжелое – утрата приватности и непринужденности. Приятно было поговорить с людьми, прошедшими через то, через что проходили сейчас они, и услышать, что у такой истории может быть счастливый конец. Элизабет и Уинифред Тумим пожаловались друг другу на тяжесть дверей в бронированных автомобилях. Не так уж много существовало людей, с кем можно было поболтать на эту тему. “Это заставляет гораздо сильней симпатизировать полиции, – сказал судья, – и быть гораздо менее терпимым к этим гадам. В моем случае – к ИРА. У вас другие гады, и не все они мусульмане, кстати”.
Мистер Антон заметил перемены в подходе полиции к операции “Малахит”. С одной стороны, она намеревалась время от времени вести “скрытое наблюдение” за домом Зафара и Клариссы, и он был этому рад: его всегда беспокоило, что Берма-роуд остается без всякого внимания полиции. Дик Вуд сказал, что, возможно, будет проводить “смену состава” на время его выездов из дому – даже в кино, – потому что нежелательно, чтобы лица тех, кто находится при нем в доме на Бишопс-авеню, становились знакомыми слишком многим. С другой стороны, отношение охраны к “клиенту” как таковому делалось более мягким. Телохранитель Тони Данблейн признался ему: “Мне лично кажется, что мы, Особый отдел, не должны делать за иранцев их работу и держать вас взаперти”. Немного погодя в таком же духе высказался его начальник Дик Вуд. “У меня такое впечатление, – сказал Дик, – что более трех лет с вами обращались как с капризным ребенком”. Многие из ограничений, на которых настаивал мистер Гринап, были избыточными, признал Вуд. Смотрите, что получается, сказал он в ответ. Три с лишним года моей жизни были более неприятными, чем могли бы, потому что я не нравился Гринапу. Каждый дюйм пространства я должен был отвоевывать. “Не понимаю, как вы это выдержали, – сказал Дик. – Никто из нас этого бы не вынес”.
Смягчилась и Хелен Хэммингтон, она была готова помочь “клиенту” операции “Малахит” сделать его жизнь чуть более сносной. Возможно, на нее подействовали его встречи с мировыми лидерами. Или, возможно, эффект наконец возымели доводы, которые он приводил полицейским. Он не спрашивал.
В 1982 году во время поездки в Индию он побывал в старой синагоге в Кочине, штат Керала, и она показалась ему маленьким самоцветом, оправленным в голубую китайскую плитку (ПЛИТКИ ИЗ КАНТОНА. НЕТ ДВУХ ОДИНАКОВЫХ, гласила вывеска). История почти вымершего сообщества керальских евреев захватила его, и, подойдя к смотрителю синагоги, крохотному человечку преклонных лет, носившему замечательное южноиндийское имя Джекки Коген, он забросал его вопросами.
Через несколько минут господин Коген устал отвечать.
– Зачем вам так много знать? – ворчливо поинтересовался старый смотритель.
– Видите ли, я писатель, – объяснил он. – Может быть, напишу про эту синагогу.
Джекки Коген отмахнулся сухой костлявой рукой.
– Можете не трудиться, – сказал он чуточку высокомерно. – У нас уже есть брошюра.
В Керале он делал путевые заметки, и какой-то писательский инстинкт подсказал ему, что надо их сохранить. И теперь этот дневник, который он вывез с Сент-Питерс-стрит, привел его обратно к писательскому труду. Он сидел над ним день за днем, вспоминая красоту Кочинской гавани, склады с перцем – “черным золотом Малабара”, огромные опахала, подвешенные к потолку церкви с гробницей Васко да Гамы. И по мере того как он проходил в воображении улочками еврейского квартала, оживала кочинская часть “Прощального вздоха Мавра”. Аурора Зогойби и ее сын Мораиш по прозвищу Мавр открывали перед ним свой мир.
Его кошмар длился долго, и возвращение в литературу было трудным. Не было дня, чтобы он не вспоминал про Вильяма Нюгора и его пулевые раны, про избитого и израненного Этторе Каприоло, про бездыханного Хитоси Игараси в луже крови у шахты лифта. Не только он, автор, не знающий стыда, но и вся страна книг – литература как таковая – была поругана, расстреляна, избита, исколота, предана смерти и сама же во всем обвинена. И все-таки подлинная, глубинная жизнь книг не имела ничего общего с этим миром насилия, и