Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

«Это было время, когда начинались уже продовольственные нехватки. Вести с фронта становились всё более и более пессимистическими. Народные демонстрации недовольства и волнения вспыхивали то там, то сям».

Но Маяковского всё это как будто не задевало. Следующим произведением, которое он начал «переписывать», стала поэма Максима Горького «Человек». В ней были слова:

«Иду, чтобы сгореть как можно ярче и глубже осветить тьму жизни. И гибель для меня – моя награда».

Впрочем, иногда печальные мысли отодвигались в сторону событиями, если не радостными, то достаточно забавными. Так, например, в том же 1916 году произошло знакомство Маяковского с Сергеем Есениным. Об этом – в его статье «Как делать стихи?»:

«В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками… Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет своё одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.

Как человек, уже в своё время относивший и отставивший жёлтую кофту, я деловито осведомился относительно одёжи:

– Это что же, для рекламы?

Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, может быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде:

– Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…

Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.

Но малый он был как будто смешной и милый.

Уходя, я сказал ему на всякий случай:

– Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!

Есенин возражал с убеждённой горячностью».

В августе 1916 года очередная медицинская комиссия дала, наконец, Владимиру Хлебникову месячный отпуск. Маяковский тоже получил отпуск. Еще один. Но осенью.

«Глупые» вырезки

В сентябре 1916 года Маяковский написал родным:

«Дорогие мамочка, Людочка, Оличка!

Целую вас всех крепко. Я здоров. Живу не хуже остальных, а это уже не так плохо. Спасибо за посылку, съел замечательно.

Не читайте, по возможности, глупых газет и вырезок не присылайте. Пирожки куда вкуснее и остроумнее.

Я получил отпуск до середины октября. Приеду позднее в Москву. Сначала попробую немножко одеться…

Работаю много.

Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.

Я переехал в другую комнату. Пока пишите по старому адресу на Жуковскую, Брик.

Целую вас крепко.

Володя».

Видимо, после очередного эмоционального всплеска Маяковский и переехал ещё поближе к Брикам.

А по поводу «глупых газет», которых он советовал не читать своим родным и «вырезок» из них просил не присылать, то вот одна из таких публикаций. Известный литературовед-пушкинист Павел Елисеевич Щёголев, прочитав сборник «Простое как мычание», опубликовал в газете «День» (21 октября 1916 года) небольшую статью, которую подписал инициалами («П.Щ.») и назвал «Мычание». В ней говорилось:

«Маяковский не первый год шумит на литературной улице. Пора юности и первой молодости для него прошла, и юношеская звонкость голоса сменилась слегка зажиревшей зычностью. Зык – основной элемент его стиходелия, на зыке зиждется вся его шумливая известность. Назойливо кричит он в уши:

Я одинок, как последний глаз

у идущего к слепым человека.

Или:

Я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам,

я – бесценных слов транжир и мот».

Щёголев привёл ещё несколько фрагментов, завершавшихся отрывком из трагедии «Владимир Маяковский», на представлении которой он, надо полагать, тоже побывал:

«Я, бесстрашный,

ненависть к дневным лучам пронёс в веках;

с душой натянутой, как нервы провода,

я —

царь ламп!

Вот уже в течение нескольких лет наполняет такими выкриками свои произведения Маяковский. Так было два года тому назад, так обстоит дело теперь, так и будет впредь. Я внимательно следил за творениями Маяковского, но тщетно я старался уловить какие-нибудь признаки движения, роста. Как начал, так и продолжает – без всяких отмен и перемен. Зычный крикун остаётся только крикуном и не только не превращается, но и не обнаруживает никакого стремления к превращению в поэта. Через все изделия его музы проходит настроение учителя из «Трёх сестёр», который всем доволен. А самодовольство Маяковского – жирное, грузное, как-то по особенному выпирающее из него. До смешного!»

Напомнив читателям стихотворение Маяковского «А всё-таки», в котором говорится, что «бог заплачет над моей книжкой!» и станет читать стихи из неё «своим знакомым», Щёголев продолжил безжалостный разбор творчества поэта:

«Изделия стихотворные Маяковского не имеют ничего общего с поэзией, искусством, художеством. Это – литература весьма своеобразная; эмоции, ею вызываемые, тоже порядка особого. Изделия Маяковского производят действие физиологическое на организм читателя. Зычное чиканье "Царя ламп "наполняет уши, поражает барабанную перепонку, действует на мозг. Впечатление такое, будто за стеной несколько папуасов упражняются на рояле.

Маяковский щеголяет необщим выражением своей музы, своей необычностью, экстравагантностью, но необычное в его стихах стало уже надоедливо пошлым».

И Щёголев привёл отрывок из раннего стихотворения Маяковского «Из улицы в улицу»:

«У-

лица.

Лица

У

догов

годов

рез-

че.

Че-

рез

железных коней

с окон бегущих домов

прыгнули первые кубы».

И сделал вывод:

«Какой густой налёт пошлости на этой дребедени! Настаиваю именно на пошлом выражении музы Маяковского. В его стиходельческой работе – глубокая тривиальность, мирно сожительствующая с безграмотностью и провинциальной наглостью».

Статью, подобную этой, конечно же, никому не хотелось рекомендовать читать. Тем более родным и близким. А ведь Павел Щёголев не только высказывал свои впечатления, он и приговор выносил. И какой: